Из Питера в Питер
Шрифт:
Он говорил, запинаясь, — видел, как тускнеют лица ребят. Как от него отворачиваются. Не хотят его. Кто-то свистнул. Но куда хуже прозвучали угрюмые голоса:
— Выходит, верно... Все тут перемрем...
— Кто может выполнять хоть небольшую работу, надо расходиться по деревням, — посоветовал Николай Иванович. — Пережить эту зиму...
Тут он неожиданно замолчал, и все начали оглядываться.
От проселочной дороги, которая под снегом смотрелась ровнее, чем поля вокруг, шли трое... Впереди спотыкалась девочка, прихрамывала, едва не падала. За ней, стараясь не отставать, — двое мальчишек. Они торопились; нетерпеливее всех — девочка. Что-то в ней было знакомое; но даже когда она подошла ближе, ее не сразу узнали. Испуганно морщились: неужели это Катя? И месяца не прошло, как расстались, а что с ней
Ее старая подруга Тося и другие девочки притихли, объясняя, что не узнают Катю, хлопотали около нее, уговаривали идти в дом, лечь в постель. Она мотала головой так, что отлетали слезинки; ей хотелось быть со всеми.
Ларька, делая вид, будто не заметил Катю, зло крикнул Гусинскому и Канатьеву:
— Эй! Николай Иванович говорит, в деревне нас ждут! Вы чего обратно прибежали?
— Всю ночь шли, — бормотал Канатьев, все еще затравленно озираясь, будто ждал погони. — Разок передохнули только, падала Катя. И утром шли, и днем...
Николай Иванович с надеждой взглянул на Володю Гольцова. Хотя он тоже прошагал всю ночь, и утро, и день, но выглядел не только свежей своих попутчиков, но здоровее всех, кто оставался в приюте.
— А вы, Гольцов?
На щеках Володи заиграли ямочки, на губах — самодовольная улыбка:
— Знаете, это все зависит от того, как себя поставить, — поделился Володя жизненным опытом. — Обухова все навоз выгребала, хотела что-то доказать...
— А ты за лакея в трактире был! — нахмурился Гусинский. — Шестерка.
Ларька наклонился с бочки, осклабясь и ожидая дальнейших разоблачений. Он не любил Володю...
— Значит, и в деревне делать нечего, — зашумели между тем вокруг Николая Ивановича.
Он сказал несколько растерянно:
— Друзья, вы знаете, мы пытались связаться с Питером. Не вышло. Местная власть в помощи нам отказала. Предлагают всех раздать по деревням... Да, в деревне с непривычки очень трудно, но каждый будет сыт, проживет в тепле. А к весне все решится!
Снова Ларька, потом Аркашка и другие ребята страстно призывали прорываться домой любой ценой...
— Может, половина ребят погибнет! — хрипел Аркашка, потрясая кулаками. — Зато другая половина увидит и Москву и Питер! А тут — перемрут все!
— У нас нет выхода, — хмурился с бочки Ларька. — Учителя тоже понимают, что здесь оставаться нельзя. Скажите, Николай Иванович, можно здесь оставаться?
Николай Иванович промолчал.
— Видите? Расходиться по деревням? Но сейчас нас почти восемьсот человек. Мы — сила. А разбредемся по два-три человека, тогда что? «И никто не узнает, где могилка моя...» — Он быстро, сердито усмехнулся. — Помните, как мы пели: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает»? Давайте не сдаваться! Давайте бороться! У нас должен быть один лозунг — даешь домой, и никаких гвоздей! И тогда мы дойдем!
Но все же голоса разделились. Много нашлось ребят и девочек, которые испуганно цеплялись за приют...
Митинг бурлил еще часа два, пока все окончательно не промерзли и не вернулись в комнаты, хоть и нетопленные…
14
Поели какой-то горячей бурды и снова начали спорить.
Ларька с Аркашкой, Катя, Гусинский и Боб Канатьев рассказывали друг другу, как прожили этот месяц. Похвалиться было нечем...
Неподалеку прохаживались Володя и Тося, делая вид, что они никакого внимания на компанию не обращают, так как полностью заняты своим разговором...
Аркашка требовал немедленно на все плюнуть и сейчас же, с ходу, не откладывая ни на минуту, встать и идти домой, в Питер.
— Да! Просто так встать и идти! — шумел он. — Все надо делать просто!
Сначала по неотложным делам исчезли Гусинский и Боб Канатьев... Аркашка долго вертелся, очень подозрительно косился то на Катю, которая, с блаженным видом вытянув ноги, отдыхала после своего путешествия, то на посмеивающегося, жестикулирующего, чем-то смущенного, но все-таки довольного Ларьку... Два раза Аркашка мужественно предлагал Ларьке пойти перекурить «это дело», но Ларька обидно отказывался... Наконец
Аркашке пришло в голову, что он тут лишний. Аркашка немедленно встал и ушел. Решительно и бесповоротно, как все, что он делал. С полпути он вернулся, молча и крепко пожал руку Кате, потом Ларьке и удалился с таким видом, будто двигался прямиком на эшафот... Еще раньше ушли Володя и Тося.Словно продолжая разговор, Катя сказала:
— Я мечтала убежать из дома. А теперь — мечтаю домой! Смешно, правда?
— Вы хотели убежать? — не поверил Ларька.
— Мама у меня удивительная, — жалобно сказала Катя. — Папа тоже очень хороший. Но, знаете, с горя он иногда выпивал...
— С какого это горя? — слегка осклабился Ларька.
— Вы не правы, — строго глядя на его насмешливую физиономию, сказала Катя. — Горе есть у всех. С папой это началось, когда мы остались совсем без ничего. Понимаете, они с мамой испугались революции. Да, испугались, ну и что? До революции мы жили в казенной квартире, отец служил на железной дороге. Они все бросили, убежали в Тихвин — есть такой городок — к маминой тетке. Там было очень плохо. Пришлось возвращаться. Нашу квартиру уже заняли, все вещи пропали. И мы оказались вдруг совсем нищие... Почему-то они никуда не могли устроиться на работу. Знаете, раньше у нас всегда была прислуга... — Катя несколько смущенно, словно извиняясь, взглянула на Ларьку, который явно не хотел верить в горе и переживания таких, которые занимали целые квартиры, держали прислугу, жили барами. — Готовить, стирать, убирать — ничего этого мама не знала, — тем же виноватым тоном продолжала Катя. — Прежде еда, одежда появлялись сами собой. Никому просто в голову не приходило, что может не быть еды. Или чулок... — она пальцем провела по своему штопаному и перештопанному чулку. — И когда всего этого не стало, мама, по-моему, просто ждала, когда опять все появится. Ну, она привыкла к духовной жизни, понимаете, книгам, музыке, всяким удивительным мыслям, и была уверена, что только это и есть жизнь, а варить кашу или мыть полы...
— А моя мать только и делала, что стирала и мыла полы, — сказал Ларька. — Всю жизнь. Может, и вас обстирывала...
— Извините...
Он дернул плечом:
— Ничего, продолжайте.
— Вам же неприятно. Извините.
— Почему это мне неприятно? Вы же не воображаете, как Гольцов, не корчите из себя...
— Так нечего — понимаете? — нечего корчить! — Она быстро, нервно улыбнулась. — Они у меня смешные, родители. То есть это мне теперь так кажется. Как будто я от них уехала очень давно и постарела... Знаете, они спустили все, до белья. У них остались только обручальные кольца и мамина золотая медаль об успешном окончании гимназии. С кольцом и медалью она поклялась не расставаться. Мы два дня не ели, маленькие — братишки мои, близнецы — плакали... Отец решил продать свое кольцо. Они пошли на рынок, чтобы принести пшена, молока, может, немного масла. Отец рассказывал, что мать остановилась у первого же лотка. У нее была странная, блаженная улыбка. Она смотрела туда, где были навалены леденцы на палочках, и шептала: «Леденцы...» И он почти на все деньги купил ей леденцов.
— Да что они у вас, ненормальные? Простите, конечно...
— Вы ничего не знаете! — нахмурилась Катя. — Пятнадцать лет назад, когда они только познакомились, папа угостил маму такими же леденцами. Оба вспомнили про это. И не могли удержаться...
— Все равно — чудаки. Дома дети с голодухи пищат, а они леденцы покупают...
—Фу! — надулась Катя. — Вы так-таки и не поняли! Это ужасно...
И она повернулась к Ларьке спиной. Потом встала и ушла. Ларька пожал плечами: «Обиделась... На что, сама не знает. Вот и пойми эту интеллигенцию, да еще девчонок». Ему было все же досадно, как если б он остался виноват...
И все-таки между ними началась странная дружба. Катя и Ларьку опекала, как своих маленьких, и он, посмеиваясь, разрешал ей это. Она пришивала пуговицы и внушала ему, что сострадание и доброта нужнее людям, чем революция... Иногда он не выдерживал и сердился:
— Нет уж! Дудки! Хватит! Теперь мы хозяева, разберемся... Кого надо — и к стенке.
— Кого вы этим убедите?
— А что, разве вашего Фому Кузьмича можно убедить?
— Насилие ничего не доказывает...
— Да? А чего же цари, буржуи, генералы да всякие Фомы Кузьмичи насильничали и насильничают?