Из племени кедра

– Э-э, соколик, копни нашу цыганскую старину поглубже, найдешь ли там песню про счастливую любовь? За любовь-то я пять лет каторжанил, – ведет Андрей, подражая голосу старого цыгана. – Весной тогда цыгане кочевали по глухим местам в лодках, вслед за скупщиками пушнины. Купчишки обдирали эвенка до креста. А подле торгашей наш брат приспосабливался. Шаманили цыганки эвенкам, хорошую жизнь обещали, удачу на охоте. Те, глядишь, шкурку горностаевую или беличью в мешок гадалке кинут.

Летом уходили цыгане на стрежевой песок, на заработки. Стрежевой невод – это тебе, браток, не бредень. Триста сажен! Выметывали и вытягивали вручную. Вот уж где поту и силушки положено!

Слушали Михаил и Лена эту необыкновенную историю, удивлялись умению Андрея живо передать чужую судьбу.

В ту пору цыгану Грише девятнадцать исполнилось. Хоть и сиротой рос, а здоровьем не был обижен. Коловщиком ходил. И прильнул он тогда к молодой цыганке.

расавицей была! Как запоет, бывало, люди сбегаются слушать ее песню. Народ на песке разный. Остяки и тунгусы, отданные «в невод» за долги. Ссыльные политики. А когда купец с приказчиком заработок привозил, многие напивались до полусмерти. В такой вот праздник – будь он проклят! – и утопилась Лиза. Опозорил ее купец.

Через столы с ножом в руке перемахнул цыган Гриша ласточкой. Но успел увернуться купец – по плечу задел его нож цыганский. Скрутили Гришу, связали. И засудили вскоре. Пришлось цыгану за любовь свою горячую пять лет месить воду на таежных реках. Пришлось хлебнуть лиха. Запрягали его в бечеву тягать баржу, аж кости трещали. Кончался ровный берег, за греби браться приходилось, и руки даже кожаные рукавицы не спасали – кровавые мозоли лопались. Где глубина подходящая обнаруживалась, на шестах толкались. Каторжанил цыган так не только по таежным рекам. Приходилось ему не раз таскать баржу по матушке-Оби от Югана к Томску. Против течения на карачках ходить. Парус редко когда подсоблял, больше верстовой якорь кидывали. Завезут на версту от баржи и подтягиваются, выбирая канат на ворот. И на песках цыган побурлачил.

– Вот, соколики, какая любовь-то получилась у парусного цыгана… – заключил Андрей.

За вечерней беседой, в тихой и теплой комнате с зеленым абажуром время пролетело незаметно, а наутро уехал Ломов в город, взяв с Андрея обещание привезти свои холсты на весеннюю выставку.

4

Место под звероферму выбрано удачно: среди кедровника, на сухом спокойном участке. От ветров и метелей бережет ферму густой кедрач. Соболиная ферма – главная забота хозяйства Александра Гулова. В большом пятистеннике кормокухню и ветпункт разместили, а в пристройке пушнину обрабатывают. В стороне от высокого дома зверофермы – склады, ледник, овощехранилище и другие сооружения под тесовыми крышами.

Югана поднялась на вышку, построенную над теплушкой. Отсюда наблюдают за зверьками во время гона. Закурила старуха трубку, осмотрела с высоты соболиную ферму.

«Нет Ильи, нет Кости. Плохо еще люди понимают соболей. Надо помогать», – думает Югана.

Теперь она главный консультант по забою зверей и обработке мехов.

Вышли из теплушки дед Чарымов с Таней – в руках связки маленьких дощечек. Прошли мимо клеток с самцами, что близ кормокухни, миновали клетки с соболюшками и остановились возле шеда с молодняком. Стал дед Чарымов развешивать на клетки бирки с надписями, а в них указано: какого зверька забить, какого – оставить. Югана сама выбирала смолисто-черных соболюшек и самцов на племя.

Радовалась Югана, что люди Улангая хорошую звероферму построили и соболей полюбили. Слышала Югана своими ушами: просили по весне дать еще соболяток. Обещал председатель.

Пришли женщины брать соболей из клеток. Надо и Югане идти. Смотреть, как снимают шкурки Паша Алтурмесов с Кешей Тукмаевым. Нужно Югане проследить еще и за обработкой дорогих мехов: хороши ли березовые да осиновые опилки, насыпанные в барабан, хорошо ли смочены они авиационным бензином. Но нет пока машин у артели. Вручную крутят барабаны женщины…

Совсем мало пришлось подсказывать Югане. Кого там подсказывать, если каждый мальчишка и старик в деревне – природные охотники.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

Холодный туман осел изморозью на каждую ветку и хвоинку, на каждое дерево и куст. Мельчайшие ледяные кристаллики увязли в упругом морозном воздухе. Все, что тянется к небу, что растет и дышит, взялось опокой: хвойный вечнозеленник зацвел зимним тополиным пухом. Звуки глохнут в снежной блестке, как в пышной сдобе. Глухари попрятались в снежные юрты-ночуйки, дремлют спокойно в обогретых ямках. Ушли соболи в дупла, забились в норы. Затаилась белка.

Укрылись лоси и олени в чащобных пригонах. Вся живность попряталась. На перебинтованную снегом таежную землю надвинулось царство холода.

В сорокаградусный мороз не до промысла человеку. В такое время молодые нетерпеливые охотники грузят в нарту добытую пушнину и торопятся на ближнюю заимку, таежную базу промысловой бригады.

Оглат с осени прикрыт ледяной крышкой. А чтобы покрепче ему дремалось, настлали вьюги-метели сугробы. Мертветь речушке в королевском гробу до вешних дней.

Вьется по сугробам рысковатый лыжный след, счетверенный полозьями. Тащит Илья широкую нарту. Подсобляет ему Кара. Натягивая постромки, старается до хрипоты. Сурова тропа таежной жизни.

Парят полыньи сквозь ноздристый снег. Парит спина охотника. Закоростенела куржой потная телогрейка. Черными сосульками виснут из-под шапки нечесаные волосы. Холод. От немой тишины звон в ушах. От бель-снегов серебрит в глазах. «Вжиг-вжиг», – всхлипывают лыжи. «Скыр-скыр», – бормочут вязья и полудуга нарт. «Хар-хар», – вырывается с паром и слюной из собачьей пасти.

Крепок дух Кучума. Обманул он смерть. И еще обманет много раз. Тропа жизни бесконечна. Пусть смерть ходит рядом трусливой собакой.

Из следа в след жизни передается семя мужества промысловой лайке. Кара боготворит человека. Она – друг пороха и свинца. На вечные времена сроднила ее с человеком первобытная охотничья страсть. Кара не какая-то ожиревшая вислоухая дворняга. Кара создана преследовать зверя. Ее сказка, ее музыка и вдохновение – свежий звериный след, а гул ружья, взрыв выстрела, запах порохового дыма – сигнал победы, горячей крови и парного мяса. Звук выстрела – ее боевая труба. Даже умирая, она прибежит на зов хозяина…

Кара не забудет день, когда смерть занесла свой косарь над ней и ее хозяином. Человек не оголил ножа, не превратил Кару в кусок мяса для своего желудка. Голод и страх перед смертью не пробудили в нем зверя. Кара тогда лежала на лыжине-голице со вспухшими и окровавленными подушечками лап. Человек зубами выкусал между когтей лайки кровавые ледышки. Распластал ножом ошейник, накинул на себя и ползком, ползком тащил голицу с Карой к еде, к бревенчатым стенам избушки.

Не бывает нарта тяжела охотнику, когда в ней много пушнины. Пусть натирает на плече кровавый след ременная лямка, ничего. Все горести Ильи позади. Сейчас лыжи легки. Ноги крепкие. На плече след от лямки зарубцуется, станет тугим, мозолистым. Четыре года не перехлестывала его плеча нартовая лямка. Счастливым сном видится Илье красавец самолет, вспоминает щекотливый запах авиационного бензина. Видятся ему пенные облака, пиратские тучи. Эх, остров Соболиный…