Из сборника 'Комментарий'

– Маляр, сэр, да я на любую работу согласен, все возьму, что дадут. Кое-что мне от мистера Вильямса перепадает, когда дела хорошо идут, но зима...

– Старик может работать, сэр; еще как может!

– Тридцать три года я в одной фирме работал; тридцать три года!

– В какой фирме?

– Тридцать три года, пока не закрылась...

– Но в какой же фирме?

– Отвечай, когда тебя господин спрашивает. До него не сразу доходит, что ему говорят, сэр.

– Для фирмы Скоттера на Джон-стрит... Тридцать три года. А теперь она закрылась.

– И давно закрылась?

– Три года.

– Как же вы жили с тех пор?

– Перебивались кое-как... Летом иногда работенка перепадала. Перебивались...

– Вы уж не сердитесь на моего старика, сэр. Почему ты им не скажешь? Сами видите, сэр, кое-как перебивались, а теперь вот ничего не осталось.

Она прикрыла рот рукой и зашептала, словно поверяя мне тайну:

– Худо же нам пришлось, сэр, ох, как худо! Право слово, и рассказывать неохота.

И этот почти беззвучный шепот, этот робкий жест, казалось, воскресили все беды, о которых она говорила, я беды эти снова посетили двух стариков в их ужасном уединении за плотно запертыми дверьми.

Воцарилось молчание; глаза моей собаки словно говорили: "Хозяин, мы тут засиделись: едой здесь не пахнет, огня нет!"

– В такую погоду вы, должно быть, очень страдаете от холода?

– А мы почти что не вылезаем из постели, сэр... Чтобы согреться, знаете... чтобы согреться.

Старик, все сидевший на черной кровати-развалине, кивнул.

– Но ведь у вас нет одеяла.

– Все спустили, сэр, все спустили.

– Неужели вы ничего не скопили за тридцать три года?

– У нас семья, сэр, семья; четыре сына да две дочки; а заработок - от силы тридцать шиллингов в неделю. Он всегда отдавал мне получку, сэр, старик всегда отдавал мне получку.

– Я всю жизнь был непьющий.

– Старик и капли в рот не брал, а теперь он стал старый. Но он может работать, сэр, может.

– Но неужели ваши сыновья не помогают вам?

– Один помер, сэр; в горячке помер. А у другого, - она коснулась лба иссохшим пальцем, - не все дома... Он, знаете, не того...

– Это, видимо, тот, которого я встретил вчера ночью?

– Не все дома... Это после военной службы. Малость того...
– И она снова коснулась лба.

– А остальные два?

– Они хорошие дети, сэр; но у них самих семьи большие, знаете. Не могут...

– А дочери?

– Одна померла, сэр, а другая замуж вышла, уехала.

– И нет никого, кто бы помог вам?

Старик резко вмешался в разговор:

– Нет, сэр. Никого.

– Он неверно говорит, сэр... Дай я все объясню господину! Правду сказать вам, сэр, мы к этому непривычные; попрошайничать непривычные, вот что; никогда этим самым не занимались: не могли!

Старик снова заговорил:

– Тут Общество нами занималось, вот письмо ихнее. А помощи мы, выходит, не заслужили, потому как у нас ничего не скоплено. А у нас все деньги, почитай, год, как вышли; да и что я скопить мог, с шестерыми-то детьми!

– Старик ничего копить не мог; ему детей кормить надо было, а копить он не мог. Мы попрошайничать непривычные, сэр, ни за что!

– М-да... А вы знаете, что теперь всем будут платить пенсию по старости?

Старик медленно проговорил:

– Что-то слыхал, да мы политикой не занимаемся.

– Он никогда по пивным не околачивался, никогда, сэр.

– Но на выборах, конечно, голосуете?

На его губах мелькнула улыбка, и этой улыбкой, в которой не было даже насмешки, он вынес свой приговор столетиям, обрекавшим его на такой конец.

– Никогда я этим не занимался. Я старался от всего такого держаться подальше!
– Он снова улыбнулся.
– Прежде чем до меня дойдет черед, я помру, это уж точно.

– Но ведь еще и половины зимы не прошло. Что же вы будете делать?

– Ей-богу, сэр, и сам не знаю.

– А вам не кажется, что при таком положении дел вам будет... будет лучше... в инвалидном доме?

Молчание.

– Там ведь, знаете, очень... очень удобно, и...

Молчание.

– И ведь в этом нет никакого... никакого позора или...

Молчание.

– Ну?

Он встал и подошел к камину, а моя собака встревоженно обнюхала его штаны, как бы говоря: "Ты весь поношен, так и отправляйся куда следует, тогда хозяину не придется ходить к тебе и тратить время, предназначенное для меня". Потом она тоже встала и ткнулась мне мордой в колено: "Когда я состарюсь, хозяин, ты все равно будешь обо мне заботиться, мы оба это знаем. А об этом человеке заботиться некому. Пойдем отсюда!"

Наконец старик заговорил:

– Нет, сэр. Я не хочу туда, я работать могу. Я не хочу туда.

Позади него раздался шепот:

– Старик может работать, сэр, может. Пока у нас есть корка хлеба, мы уж лучше тут останемся.

– Вот поглядите, что я получил, но, ей-богу, я не могу. Я еще работать гожусь; всю жизнь работал.

Он вынул листок бумаги. Это был ордер на предоставление Джеймсу Уайту, семидесяти одного года, и Элайзе Уайт, его супруге, семидесяти одного года, коек в местном работном доме; в случае использования в целях нищенства ордер подлежал уничтожению.

– Старик может работать, сэр, может. Будьте уверены, сэр, хлебнули мы тут горя, прежде чем получили эту бумагу. Но мы не хотим. Я все говорю старику, что, мол, лучше уж мне тут помереть.

– Но ведь вам будет там гораздо лучше, миссис Уайт; вы же сами это знаете.

– Так-то оно так, сэр, да ничего не попишешь, я не хочу, и старик мой тоже не хочет.

– Я могу работать; могу тачку возить и всякую другую работу делать.

– А прожить-то сможете?

– Что ж, сэр, живы будем - не помрем. А потом, кто ж его знает, потом, видать, никуда не денешься.

И снова шепот:

– Потом-то уж ничего нельзя будет сделать. Сами изволите видеть, сэр, уж и сейчас ничего не осталось, ничего.

Она подняла руку и указала на кровать; и луч солнца, прятавшегося все утро, прорвался сквозь тучи и засверкал на ее обручальном кольце.

ОСТОРОЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Перевод И. Гуровой

Все его предки по одной линии со времен нашествия саксов были фермерами и роднились только с фермерами, а все его предки по другой линии со времен нормайского завоевания принадлежали к провинциальной знати и роднились только с провинциальной знатью. Он родился там, где кончался город и начиналась деревня, и воспитывался в очень приличной школе, а отец его бьь> судьей.