Из сборника "Рассказы о путешествиях"

Короче: несколько часов спустя я вернулся в отель, подошел к выплакавшей глаза самой лучшей из всех жен и протянул ей карандаш.

— Мне очень жаль, дорогая, я перетряс весь военный магазин сверху донизу, но это все, что мне удалось найти.

Моя дорогая увидела мой карандаш и ее лицо просветлело.

— Ты, дурачок! — воскликнула она. — Это же он! Это именно то, что я тут везде понапрасну искала!

Она подлетела к зеркалу и нанесла несколько очень зеленых линий на свои сияющие глаза.

— Ну, вот! Видишь разницу?

— Конечно, я же не слепой.

И моя благодарная супруга вручила мне все 43 карандаша для глаз, которые она купила в 43 парижских магазинах. Она предоставила на мое усмотрение, как с ними поступить.

И я сел и написал — в отличие от Джорджа Гершвина, чья супруга, вероятно, предпочитала голубые карандаши для глаз — эту Рапсодию в зеленом [88] .

Протирка очков

Я сел на первый попавшийся автобус, идущий до Монмартра, вышел там и потихоньку втерся в радостную пеструю компанию народов всего света.

88

"голубые карандаши для глаз — эту Рапсодию в зеленом" — имеется в виду "Рапсодия в голубом" — одно из первых джазовых произведений Дж. Гершвина (прим. пер.)

Попросту говоря, уселся в кафе, заказал вермута и стал рассматривать окружающую сутолоку. И впрямь сутолоку!

За соседним столиком всхлипывала крашеная блондинка на плече у молодого юноши в бакенбардах и очках. Немного подальше пожилая секс-бомба делилась с заинтересованными слушателями воспоминаниями о своей загубленной молодости. Неподалеку небритый, дикой наружности тип в пуловере держал транзистор у своего уха. А там дискутировали шесть длинноволосых юношей по поводу выявленных ими противоречий между нео-даосизмом и Кафкой, тут две неподвижных, изрядно накрашенных женщины в немом объятии изготовились к новым ударам судьбы. Какая-то полуголая, захватывающе красивая девица уселась напротив африканского матроса, вытащила книгу и начала читать. В углу некий меланхолически настроенный студент пытался покончить жизнь самоубийством через проглатывание ложки, но официант, отвечавший за комплектность столовых приборов, вцепился ему в руку. Две театральных актрисы сочли жару столь непереносимой, что начали раздеваться, вследствие чего официант немедленно вызвал полицейских, видимо, чтобы они разделили с ним удовольствие созерцания. Страдающий слоновостью скульптор выдавливал из миниатюрной флейты электронную музыку, известная поэтесса водила свою самку бульдога от столика к столику и собирала подаяние для ее якобы вчера народившегося помета, белобрысый аккордеонист преследовал сентиментальной мелодией обнимающуюся парочку, повсюду мелькали сигареты и спички, обрывки разговоров и смех пробивались через клубы дыма и алкогольных паров.

И посреди этой оргии единения и радости жизни за своим столом сидел один одинокий человек, и это был я.

Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким, таким забытым, покинутым и потерянным. Не будь у меня привычки в жаркую погоду (которая стояла в тот день) одевать спортивную рубашку навыпуск, я бы, пожалуй, никогда не вступил в контакт с окружающей средой. Но и это, должен сказать прямо, был весьма безрадостный контакт.

Поскольку я отчетливо ощутил, что нижняя левая часть моей выпущенной рубашки отворачивается.

Я осторожно оглянулся и обнаружил: мой сосед по столу завладел уголком моей рубашки и протирал им стекла своих очков, большие, толстые линзы в черной роговой оправе. Я этого господина в жизни никогда не видел. А сейчас он сидел рядом и протирал свои очки моей рубашкой.

Примерно минуту царила тишина, прерываемая только ритмичным шорохом протирания. Затем я собрался:

— Месье, — сказал я. — Что это вы делаете?

— Вы же сами видите, — прозвучал ответ. — И не таращитесь так тупо.

— Может быть, вы будете протирать свои очки вашей собственной рубашкой?

— Моя рубашка заправлена в брюки. Вы же это видите.

Он поднял стекла на свет, чтобы убедиться, что они протерты основательно. Очевидно, это было не так. Но когда я заметил, что он собирается продолжать свою протирочную деятельность, я потянул рубашку на себя; однако, тут меня ожидало нечто весьма милое:

— Ну, что такое? — проворчал он. — Дайте же мне, любезнейший, протереть очки!

— Только не моей рубашкой!

— Но почему же?

— Ну, скажем, потому, что мы не знакомы.

— Боско, — с легким наклоном головы представился мой сосед. — И прекратите уже таращиться.

Такое развитие событий шло мне против шерсти. Теперь, когда мы уже лично познакомились, мне стало гораздо сложней отказывать ему в рубашке.

— Да, но… — пролепетал я. — Это же совершенно новая, чистая рубашка.

Надо заметить, что я привел не особо убийственный аргумент, но ничего другого просто не пришло на ум. И что с соседних столиков на меня воззрились недоброжелательные взгляды, тоже не облегчало моей позиции.

Боско, сразу же почувствовавший свое тактическое преимущество, снова ухватил край моей рубашки, готовый к действию:

— Если бы это не была чистая рубашка, я бы не использовал ее для протирки своих очков. У меня ведь очень дорогие и очень чувствительные линзы. А ну-ка.

— Вы хотя бы не рвите так, — предостерег я слабеющим голосом, пока он продолжал протирать.

— А кто рвет? — сердито спросил Боско и достал из нагрудного кармана своей спортивной рубашки другие очки с темно-зелеными стеклами.

— Нет! — энергично запротестовал я. — Пожалуйста, больше не надо очков.

— Вы меня утомляете, — парировал Боско. — Успокойтесь уже, наконец.

Сейчас ситуация представлялась мне просто глупой. В конце концов, я турист, иностранец, увеличивающий число иностранных туристов, проще говоря, гость этой страны. Я едва знал Боско, и уж в любом случае, недостаточно хорошо, чтобы предоставить ему свою рубашку на чистку всего запаса очков.

Но общественное мнение явно стояло на его стороне, в этом выражение лиц сидящих вокруг не оставляло сомнений.

"Вы ябеда и слабак, — говорили их взгляды. — Вы незваный гость. Вы эгоист. Вы заносчивый задавала. Вы ведете себя так, будто ваша рубашка — самая дорогая вещь на земле. Радуйтесь, что она хоть на что-то годится. Вы вообще не понимаете, что такое единство, у вас никакого чувства коллективной ответственности, никакого чувства коллективизма. Вы недостойны того, чтобы сидеть тут, вы ходячее никто в убогом тряпье"…

Поскольку тучи сгущались, я собрался с силами:

— Хватит! Я больше этого не желаю!

— А почему, собственно?

— Я не собираюсь давать вам отчет! Я что, обязан каждому давать свою рубашку для протирания очков?

— Каждому?! Почему каждому?! — посыпались на меня возгласы со всех сторон. — Кто, кроме Боско, протирает очки? Кто еще покушается на вашу идиотскую рубашку? Почему вы говорите "каждому", когда только Боско…

Остальное я не слышал. Я был уже у дверей. Однако там я остановился и с вызывающей медлительностью заправил свою рубашку в брюки.