Из современной английской новеллы

Сью больше не улыбалась. На Гэвина из полумрака смотрело жесткое, осуждающее лицо. Смеющиеся морщинки вокруг глаз сменились складками напряжения, быть может, думал Гэвин, гнева. Он ясно читал ее мысли; он сам толкал ее на этот путь, он целовал ее волосы. А теперь предлагает когда-то где-то позавтракать вместе, сулит ей что-то в будущем, в то время как дорога именно эта минута. Гэвин почувствовал, что был груб.

— Прости меня, Сью.

Они стояли посреди комнаты, мешая другим танцующим. Ему захотелось продолжить танец, опять ощутить тепло ее хрупкого тела, объятия ее рук, запах волос, снова, склонясь к ней, коснуться волос губами. Он отвернулся и потянул к себе Полли, высвобождая ее из объятий пьяного, заявлявшего, что он любит ее.

— Нам пора домой, — сказал он сердито.

— Брось, старина, никуда ты не поедешь, — закричал Малькольм из холла. — Я отвезу Полли, о чем речь.

— Я отвезу ее сам.

В машине Полли спросила, что произошло, но Гэвин не сказал ей правду. Он нагрубил Сью, сказал Гэвин, потому что Сью сообщила ему что-то совершенно чудовищное об одном из ее гостей, а он почему-то не смог этого стерпеть.

Полли не поверила ему. Это, конечно, пустые отговорки, но не это имело значение. Ведь Гэвин отказался от участия в игре, которую затеяли Райдеры, и сделал это ради нее. Он встал на ее защиту, выказал свое уважение к ней, хотя ему самому и хотелось стать участником игры. Она опустила голову ему на плечо. И сказала, что благодарна ему, но не стала объяснять за что.

— Мне ужасно неприятно, что я нагрубил Сью, — сказал он.

Он остановил машину перед их домом. Окно гостиной было освещено. Няня, вероятно, задремала. Все, по-видимому, было в порядке.

— Нагрубил без всякой причины, — сказал Гэвин, продолжая сидеть в машине.

— Сью поймет.

— Не уверен.

Она не нарушила возникшего молчания в надежде, что он сделает это сам, вздохнет и скажет: надо завтра позвонить по телефону и извиниться; или просто скажет, что подождет в машине, пока няня спустится вниз. Но до нее не донеслось ни звука, ни вздоха.

— Ты же можешь вернуться, — спокойно сказала она наконец, — и попросить извинения, После того как отвезешь няню домой.

Он ничего не ответил. Сидел, хмуро уставившись на баранку. Ей показалось, что он несколько раз отрицательно покачал головой. Впрочем, она не была в этом уверена. Потом сказал:

— Да, пожалуй, я съезжу.

Они вышли из машины и зашагали рядом по недлинной мощеной дорожке к дому. Она сказала, что ей сейчас больше всего хочется выпить чаю, и тут же подумала, как тускло это прозвучало.

— Я скучная, Гэвин? — спросила она шепотом, чтобы не услышала няня. И тут самообладание покинуло ее на мгновение. — Я скучная, да? — снова спросила она — на этот раз уже громко, уже не заботясь о том, слышит ее няня или нет.

— Вовсе ты не скучная, детка. Конечно, нет.

— Но раз я не захотела остаться? Не захотела ложиться в постель с другими мужчинами?

— Ах, не глупи, Полли. Это они все скучные, а не ты, любимая. Все, все до единого.

Он обнял ее и стал целовать, и она знала, что он верит тому, что говорит. Он верил, что она не пала под жестоким натиском возраста, как Райдеры и как он сам. И в какой-то мере Полли понимала это тоже: ведь она не раз замечала, что из них четверых меньше других поддалась воздействию предместья. Она видела все окружающее ее притворство, но сама притворяться не могла. Всякий раз, входя с компанией в местный кабачок Тонино, она понимала, что местный Тонино — это просто подделка, итальянская мистификация, по сравнению с подлинным Тонино на Греческой улице. И она понимала, что вечеринка, на которой они только что побывали, — убогое, нечистоплотное сборище. И если Гэвин с упоением говорит о какой-нибудь тысяча первой удачной рекламе мыла, то особенно восторгаться тут нечему. И она знала цену предместью — всем этим "вольво" и "воксхоллам", всем этим мощеным дорожкам в садиках без оград, всем его проспектам и авеню, и еще неокрепшим деревцам, и играм, которые тут были в ходу.

— Все в порядке, Полли? — сказал Гэвин, продолжая держать ее в объятиях; голос его звучал нежно.

— Ну конечно. — Ей хотелось еще раз поблагодарить его и объяснить, как ей дорого то, что он уважает ее чувства и держит ее сторону. Ей хотелось попросить его не возвращаться к Райдерам, не извиняться, но она не могла принудить себя к этому, боясь показаться глупой наседкой.

— Ну конечно, все хорошо, — повторила она.

В гостиной няня проснулась и объявила, что ребятишки — чистое золото.

— Хоть бы раз кто захныкал, миссис Диллард.

— Я отвезу вас домой, — сказал Гэвин.

— Да ведь это жуть как далеко.

— Вы не виноваты, что мы живем в таком захолустье.

— Я буду вам ужасно признательна, сэр.

Полли расплатилась с ней и снова спросила, как ее зовут, — она уже позабыла. Девушка сказала, что ее зовут Ханна Маккарти. Она дала Полли свой телефон — на случай, если когда-нибудь Эстрелла опять не сможет прийти. Ей совсем нетрудно будет приехать, хоть и далеко, сказала она.

Когда они уехали, Полли пошла на кухню и приготовила себе чай. Поставила чайник и чашку с блюдечком на поднос и поднялась в спальню. А Полли все та же, что была, скажут они про нее — ее муж и ее приятельница, — лежа в объятиях друг друга. Они будут вместе восхищаться ею и вместе мучиться чувством вины и раскаянием. Но только они будут заблуждаться, думая, что она все та же.

Она разделась и легла в постель. Предместье таково, каково оно есть, и она — в скорлупе своего среднего возраста — тоже: она не сетовала, потому что глупо сетовать, когда ты сыта, одета и у тебя удобное жилье, когда дети твои окружены заботой и теплом, когда тебя любят и проявляют к тебе уважение. Нельзя же вечно плакать от злости или громко сокрушаться о себе и о людях. Нельзя кидаться с кулаками, словно ты все еще в детском саду сестер Саммерс в Патни. Или беспричинно хохотать на диво всем официантам в "Рице" — хохотать просто потому, что тебе весело.

Лежа в постели, она налила себе чай и подумала, что все случившееся сегодня вечером — как и то, что, вероятно, происходит сейчас, — разумно и, быть может, даже справедливо. Она отвергла предложение, которое ей претит; Гэвин стал на ее сторону и доказал, что уважает ее чувства, и его неверность — это, по-видимому, то, на что он в свою очередь получил теперь право. В своей успокоенности, которая пришла к ней с годами, она воспринимала все именно так. И с этим ничего уже нельзя было поделать.

Так вот в чем оно — мое падение, сказала она себе. Но теперь это звучало как-то глупо.

Чокнутая дамочка

В памяти Майкла не сохранилось воспоминания о тех днях, когда отец жил дома. Сколько Майкл себя помнил, они с матерью всегда жили в тесной, захламленной квартирке, хотя мать и старалась, как могла. А отец приезжал каждую субботу и забирал Майкла к себе. Майклу запомнился синий автомобиль, а потом зеленоватый. Самый же последний был белый — "альфа-ромео".

Субботний день с отцом венчал собой неделю. Дом отца в отличие от их квартирки был просторен и устлан красивыми коврами. И там жила Джиллиан, папина жена, которая, казалось, никогда не суетилась, улыбалась и всюду поспевала. Улыбка у нее была спокойная, легкая, совсем как ее платья. А голос негромкий и вселявший уверенность. Майкл просто не мог себе представить, чтобы голос Джиллиан вдруг стал визгливым, или плачущим, или злым, или вообще как-то некрасиво сорвался. Это был очень приятный голос, как и сама Джиллиан.