Из старых записных книжек (1924-1947)
Шрифт:
* * *
Иринка (5 лет 7 месяцев) до сих пор верит, что маленьких покупают в лавке. На днях спрашиваю у нее:
– Приедешь к нам гостить?
– Нет.
– Почему?
– У вас скучно.
Потом обращается к моей маме - тете Шуре:
– Если дядя Леня купит маленького, тогда приеду.
И при этом ужасно смутилась, покраснела. Знает ведь, что просить, клянчить нехорошо.
* * *
Ночью в конце октября стоял на углу Литейного и Бассейной, ждал трамвая. Накрапывал дождь. Из-за угла, ослепив своими фарами, вынырнул автомобиль. Я отскочил с мостовой на тротуар. Одновременно
Усмехнулся и говорит:
– Смерти не боишься, а вот от машины все-таки отскакиваешь.
Я говорю:
– Так уж и не боитесь?
– Чего ж ее бояться. И жизнь не такая уж отличная.
От него как-то несильно, но очень грустно попахивало водкой.
– Ночевать, - сказал он, - конечно, будем в каком-нибудь подъезде.
Потом посмотрел мне в глаза.
– Ты человек благородный?
– Не знаю.
– Гривенник есть?
– Есть.
Дал ему рубль. Он не сразу его взял. Как-то еще пристальнее вгляделся в меня.
– Это зачем?
Отошел на два шага, слегка приподнял мятую фуражечку.
– Шапки ни перед кем не снимал, но спасибо!
Кивнул и пошел. Потом обернулся и крикнул:
– А ты там не очень гордись. Между прочим, так и надо!..
* * *
Приехал известный дирижер, разучивает с оркестром Бетховена. Все ничего, только первая скрипка почему-то все время морщится.
– Что с вами?
– спрашивает у старика дирижер.
– Вам не нравится эта вещь?
– Почему не нравится?
– уныло отвечает старик.
– Бетховен! Как может не нравиться Бетховен?
– Может быть, вас не устраивает моя трактовка?
– Почему не устраивает? Устраивает.
– Так в чем же дело? Почему вы морщитесь?
– Ну, что вы, маэстро: почему да почему? Просто я не люблю музыку.
Рассказывал Шостакович.
* * *
Фанерный плакат на строительстве моста:
ТОВАРИЩ!
ЗАГНИ ТОРЧАЩИЙ ГВОЗДЬ
Трогает.
* * *
Были с Иринкой в Эрмитаже. Она там впервые. Вернулась, кинулась к тете:
– Тетя Шура! Тетя Шура! А мы с дядей Леней ходили старые вещи смотреть!
* * *
Московский вокзал. Пришел севастопольский поезд. На дворе ноябрь, люди в теплых пальто, кашне, галошах. И вдруг - необыкновенная пара: он в светло-сиреневом летнем костюме, без шляпы, она - в белом платье. В руках у нее детский трехколесный велосипед. Говорит встречающему ее пятилетнему сыну:
– На. Получи. Мама за своими тряпками не уследила, а уж твой велосипед сберегла.
Где-то под Лозовой эту милую супружескую пару обокрали.
* * *
Судят Машу Шувалову, журналистку из "Смены". Обвиняют ее в клевете. Она напечатала в газете статью "Остерегайтесь проходимцев" - в мою защиту.
Судья-женщина ведет опрос.
– Сколько лет?
– Тысяча девятьсот шестого года рождения.
– Семейное положение: замужем, одинокая?
– Сейчас одинокая.
– Беспартийная?
– Член группы сочувствующих.
Судья (секретарю):
– Беспартийная. (К Шуваловой.)
Где работали в момент совершения преступления?– В редакции газеты.
– После совершения преступления?
– Там же.
Покорно отвечает бедная Маша. "До совершения... после совершения". Покорно жду своей очереди и я - единственный свидетель защиты.
Между прочим, суд, разбиравший это дело три дня, оправдал Шувалову. Есть еще судьи в Ленинграде!
* * *
Тургенев как-то сказал, что русская народная поэзия не дает фигур трогательных любовников ("только какие-то там Танька с Ванькой"). Это верно. В русском эпосе не было Окассенов и Николлет{321}. Этим наш эпос сближается с античным. Можно этим утешиться.
* * *
Показывал Иринке (5 лет 8 месяцев) заводную лягушку. Потом говорю, что у меня есть настоящая, живая лягушка.
– Верно?!
– Глупая. Откуда же у меня здесь могут быть лягушки?
Подумала и говорит рассудительно:
– Правда, если бы ты в сырости бы жил, тогда были бы у тебя маленькие лягушечки. Правда?
* * *
Из какой глубокой, седой старины пришли к нам некоторые литературные штампы. Читаю "Эфиопику" Гелиодора Эмесского. Если не ошибаюсь, это первый европейский прозаический роман. Написан в III веке. И вдруг героиня:
"...сославшись на головную боль, вышла из покоев".
* * *
Но он же, описывая смущение влюбленного эфиопа, говорит:
"Румянец пробежал по его лицу, как огонь по саже".
До чего же здорово! Но ведь, возможно, и головная боль героини была находкой Гелиодора.
* * *
В поезде. Два мужика. Одному лет под пятьдесят, другой помоложе. Оба навеселе. У старшего - плотного, крепкошеего дяди - на ногах что-то вроде ночных туфель. Он говорит:
– Вот до чего дожили. В опорках хожу. Голенища были, да продал. Отличные голенища - тринадцать вершков, вот до этих пор. Суворов шил. Это мастер. Семнадцать рублей еще в мирное время платил.
Голоса:
– Семнадцать рублей! Это много.
– Да. А нынче одни голенища за шестьдесят рублей продал. Вот жисть! Лучше не надо.
Товарищ его - худощавый, беззубый (остались одни клыки), похож на цыгана или еврея. Краснолицый, с вытаращенными глазами.
Обнявшись, они поют - совсем как у Твардовского в "Муравии" - и про "Трансвааль, Трансвааль, страну мою", и про Ваньку-ключника...
Вспоминают прошлое. Старший (видно, из зажиточных, может быть раскулаченный) вспоминает, как он в японскую войну, будучи санитаром, спас офицера и получил Георгия. Младшему тоже хочется похвалиться подвигами. Он торопливо засучивает рукав:
– Видишь?
– Что видишь?
– А ну скажи: прямая рука или не прямая?
– Это ясно. Уклон имеется.
– Уклон! Во, гляди. Вот тут она, стерва, вошла, а тут вышла.
Он начинает рассказывать длинную историю о том, как его чуть не зарубили клинком.
– Это в германскую?
– спрашивает старший.
– Нет. Когда белых били.
– А!
Этот-то вряд ли воевал с белыми.
Обоим не терпится еще выпить, ждут не дождутся своей станции.
Опять поют. Вдруг, не сговариваясь, запевают: