Из старых записных книжек (1924-1947)

На буфете - китайская ваза с воткнутыми в нее пыльными бумажными цветами... Два мельхиоровых подсвечника, состоящие из четырех мельхиоровых купидонов. Белый молочный кувшин, в который напиханы те же пересохшие и от рождения увядшие бумажные хризантемы и розы.

У буфета - самоварный столик. Самовар, полоскательница, чайник. На самоварной крышке вместо деревянных шишечек-ручек - фаянсовые ролики для электрической проводки. За самоваром - электрический утюг, новый быт, техника в быту. Перед самоваром - квадратная салфеточка с вышитым на ней лозунгом:

"Любовь слепа - не верь любви!"

Аппарат плывет дальше. Дверь в соседнюю комнату, завешанная очень дрянным машинотканым ковром.

В углу - гостиная. Круглый столик. На столике - декадентская керосиновая лампа. Вокруг - диваны и кресла в чехлах. На стене часы, отстающие в день на 2 часа 35 минут.

Окно с тюлевой занавесью и со внутренними, как и повсюду в Одессе, ставнями (ставни эти закрываются изнутри, в комнате).

В левом от окна углу - трюмо с порыжелым рябым зеркалом.

На стене - разбитая скрипка.

Комнатный ледник, купленный в девятнадцатом году у какого-нибудь потомка Ришелье или Дерибаса{290}. На леднике - новая ваза с теми же шикарными хризантемами. За вазой - прислоненная к стене большая фотография. На ней - изящна выведенная на заднем плане поясняющая надпись:

"Группа сотрудников одесской конторы Государственного банка во главе с юбиляром управляющим конторой X.С.Грингофом по случаю 50-летия его рождения".

В "группе сотрудников" - Н.Н.Горвиц.

На этой же стене - целая картинная галерея.

Папа и мама мадам Горвиц. Увеличенные фотографии - почтенной благообразной еврейки в черной кружевной шали и худощавого еврея в очках и крахмальном воротничке.

Фотографии родных и знакомых. И - запечатленная фотоаппаратом история жизни и любви Н.Н. и Р.3.Горвицев.

Вот двадцатилетняя Роза - в белом маркизетовом платье и в белых парусиновых туфлях сидит на бутафорском камне, изящно прислонив к бутафорской скале стриженую, как у мальчика, головку. Это не дань молодости и моде. Это - девятнадцатый год, вероятно. Вероятно, Розочка перенесла сыпной, а может быть, и возвратный тиф. Чудные волосы пришлось снять. Но это ее не обезобразило. Наоборот, она очень похорошели. Кокетливая, привлекательная улыбка и носовой платок, зажатый комочком в руке, и скромные бусики на шее - все это очень мило. Стриженая голова не помешала Розочке именно в это время заполучить жениха.

На следующей фотографии она уже невеста. Она сидит на спинке роскошного канапе, прислонив стриженую (волосы чуть-чуть подлиннее) голову к алебастровой тумбе, на которой стоят вазы с бумажными розами и хризантемами. Улыбка ее по-прежнему привлекательная, но это уже не такая наивная улыбка. Это горделивая улыбка невесты: посмотрите, какого я буду иметь себе мужа! А он - очень милый молодой человек, чуть-чуть близорукий, в крахмальном воротничке, сидит на канапе, сложив на груди руки и прислонив голову к плечу милой.

Вот - нэп. Он в соломенной шляпе канотье, она уже с двойным подбородком.

Вот групповой семейный снимок - в Лермонтовском парке собралось человек пятнадцать - двадцать Горвицев. Розалия Зиновьевна - уже с тройным подбородком, с накрашенными губами и двенадцатилетним сыном, который сидит у ее подножия на земле.

Среди фотографий несколько теряются две миниатюрные полочки, на каждой из которых стоит по фаянсовой подставке для яиц. В каждой подставочке - по цветочку. На цветах - пыль.

Под картинной галереей стоит огромный мраморный умывальный стол, под столом - еще одна, совсем маленькая, вазочка, и бумажный цветок, воткнутый в нее.

Последняя достопримечательность комнаты - широченная оттоманка, которая от подножия до вершины была завалена кружевными подушками, подушечками и подушонками... Устраиваясь в комнате, я попросил убрать эту мировую коллекцию и оставить лишь одну, чтобы можно было приклонить голову. Мне дали какую-то огромную, двухспальную подушку странных размеров (приблизительно 2 метра на 4). Эту неудобную подушку все время хочется разрезать пополам.

Над оттоманкой висел ковер. Недели две тому назад его сняли и унесли вместе со многими другими предметами, украшавшими комнату. Вероятно, я сам виноват. Я был непростительно равнодушен и ни одним словом не показал, какой эффект произвела на меня шикарная обстановка комнаты.

* * *

До чего же неодинаков, разнообразен морской пейзаж! Даже наблюдая море с одного и того же места, каждый день находишь что-нибудь новое, прекрасное и неповторимое. Четыре или пять стихий: вода, ветер, солнце, луна и облачное небо - создают бесчисленные комбинации, одна другой лучше. Даже в густом тумане море не всегда одинаковое. Вот проскользнул где-то солнечный луч, и картина оживилась. Вот проступили очертания берега, острого мыса, который саженей на двести уходит в море. В тумане этот берег выглядит совершенно сказочным. Там чудятся башни и замки, шатры и укрепленные бастионы. Турецкие фелюги бесшумно подкрадываются к берегу. Беспощадные оттоманцы прыгают один за другим на каменистый берег. Серпообразные сабли их потеют и не блестят в этом чертовском тумане. Сыны Магомета ползут наверх, где за каменными стенами засели гяуры. Вот-вот с укрепленного бастиона грохнет картечью фальконет. И туман озарится молнией. Закачаются на волнах фелюги. И закричав "во имя Аллаха", ринутся наверх беспощадные оттоманцы...

...А в ясный день этот берег выглядит совершенно мирным, дачным.

...Ночью в тумане идет пароход. В ясную ночь он идет как созвездие. А в тумане - как млечный путь.

...Даже волны бывают самые разнообразные. Бывают и штормы, и шквалы, и штили, и все это измеряется метеорологическими баллами. Но недавно я подглядел на море совершенно необыкновенную картину. Было довольно тихо. Светило солнце. Но волны шли на берег огромные. Шли они медленно, не спеша и разбивались тоже неторопливо и как-то особенно грациозно. Так разбиваются волны в кинематографе, когда их снимают ускоренной съемкой. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, я нашел объяснение этой необыкновенной, балетной походке волны. Сталкивались два ветра. С берега тоже слегка поддувало. И волны шли как бы на тормозах.

* * *

В солнечный день на берегу, в санаторном парке целый день толпятся "больные" и "отдыхающие". В такой день всегда есть что посмотреть на море. Проходят пароходы. И каждый пароход - и большой и маленький - дает пищу для разговоров. Одесситы - те знают в лицо каждую паршивую шаланду. Им известны не только названия и маршруты судов, но и тот груз, который они везут, и возраст парохода, и фамилия капитана и старшего помощника. А здесь, в санатории, собираются большей частью приезжие. И большей частью люди из сухопутных районов. Познания в навигации у них самые жалкие. Но молчать они тоже не могут. И вот возникают споры: какой, например, тоннаж у этого парохода и какой у этого?

– Двенадцать тысяч тонн, - говорит один.

– Нет, пожалуй, и все восемнадцать потянет, - не соглашается другой.

А третий считает, что не больше десяти-одиннадцати тысяч тонн. Самое большее, с грехом пополам, двенадцать "потянет".

Моя морская фуражка вводит людей в заблуждение. За разрешением вопроса очень часто обращаются ко мне. Не прямо обращаются, - а так поспорят, поспорят, а потом посмотрят в мою сторону: дескать, что скажет компетентный товарищ? И я, не желая срамить свою знаменитую фуражку и поддерживая авторитет флота, никогда не отказываюсь разрешить спор. Люди не виноваты, что они любопытны и что им не привелось обучаться в судостроительных институтах и морских академиях.