Из того ли то из города

– Чего уж там, - буркнул Илья.
– Не лишил же... Садись, потолкуем.

Хоть и был приглашен, а к лавке бочком-бочком подобрался, присел как-то несмело. Руки перед собой взгромоздил. Не у места себя чувствует. Эх, дать бы тебе по загривку хорошенько, для памятливости. Только ежели б это каждому помогало, не жизнь бы настала, а сплошной праздник. Знай себе ходи, да направо-налево - по загривку...

– Ладно, - снова буркнул, давая понять, что вроде как не очень сердится.
– Ты мне вот что, Алеша, сын Григорьевич, скажи: чем это меня опоили таким? Давеча вроде человеком был, а нонче - курица мокрая.

Тот глаза вытаращил от удивления.

– Ты что же, в первый раз меда хмельного отведал?..

– Не то, чтобы в первый... Такого - в первый... Значит, охмелел просто?

– Ну да.

– А не натворил ли чего... лишнего?

– В общем, нет... Не успел, должно быть, потому как глазом моргнуть не успели, ты уж и осел, и захрапел. Ну, мы тебя в охапку, и сюда, в дружинницкую. Разве что, вот, когда лебедя жареного к столу княжескому несли, ты блюдо выхватил, окошко высадил, да лебедь туда и выкинул: отпускаю, мол, лети себе... Слугу, который тебе помешать пытался, блюдом тем слегка приложил, он сегодня так лицом опух - в дверь не лезет... Пока несли тебя, лаялся крепко... Да нет, ничего такого лишнего что-то и не припоминается...

– Это хорошо... Давно ты на службе княжеской?

– Не то, чтобы очень, так...

– Ну, и как тебе?

– Скучновато. Все больше пиры да застолья. Мхом зарасти можно. Оно, конечно, коли невмоготу станет, отправляйся себе на заставу, Степь стеречь. Только это до последнего времени так было. Нонче князь, как услышал вести про Чернигов, ратью идти собирается. Богатырей со всех концов сокликает. Потому и ехать тебе велено...

– Как, ехать? Куда?
– Илья мало что пирог не выронил. Он, пока слушал, роздыху себе в отношении пирогов не давал.

– В Рязань. За Добрынею.

– Постой-постой. В Рязань... Не слыхал. Это где ж это? И отчего тебя не посылают?

Алеша вздохнул.

– Мы, вишь, с Добрыней не очень-то ладим. Встречались уже. Коли мне ехать - обязательно мы с ним сцепимся, и проку никакого не будет. А тебя он, может, и послушает. Про тебя уж и слава по земле пошла...

Спокойно так сказал, не завистливо, как бы между прочим.

– Отчего ж это вдруг - сцепитесь?

– Так ведь он с Рязани, а я - с Ростова. Куда там Рязани против Ростова? Так себе, слобода невеликая...

– Да ну? А твой Ростов что?.. Я и про него, признаться...

– Мой-то? Всем славен, всяк знает. Потому как у нас особый город, он, вишь, на два конца поделен. На одном мы живем, ну, кривичи, вятичи, радимичи, а в другом - меря. Это народ такой, от нас особенный. Они в силу камня верят...

– Чего?
– не понял Илья.

– Ну, камень есть там у нас на озере. Громадный. Из земли боком торчит. Серый, но коли дождь пройдет, вроде как синим становится. Вот он у них, то ли их богатырем окаменевшим почитается, то ли еще чем - мне как-то и не за надобностью. А в остальном, - две руки, две ноги, на макушке шапка.

– И что, вправду велик он, Ростов твой?

– Чернигов видел? Поболее его будет. А ежели с Киевом сравнить - так поменее. Он вдоль реки стоит, вдоль Пижермы. Название какое-то непонятное. И еще озеро есть, огромное. Неро прозывается. Про него говорят - спас как-то раз дружинник дочь княжескую от ведуньи. Звали дочку Нера. От нее-то и пошло название.

– И что ж там такое промеж ней и дружинником приключилось, коли ею озеро назвали?

– Говорил же, за ненадобностью мне... Кабы промеж меня и ей чего было, а так - ну, зовут - и зовут... Улицы у нас тоже бревнами вымощены, земля уж больно водой напитана. Пустошей много. Терема - как в Киеве.

– И далеко дотуда?

– Как до Рязани, только подалее, верст с пятьсот будет...

– А от Киева до Рязани?

– Вся тысяча...

И кто Илью за язык тянул?

– Все ближе, чем от Киева, этот Ростов твой. Весточку твоим передать, ежели что, с оказией?

– В ножки тебе за то поклонюсь, - серьезно ответил Алеша, и снова чем-то напомнил Илье отрока.
– Я им и гостинцев соберу...

Как Алешка описывал, так оно и на самом деле было. И речка, и озеро, и город по берегу речному, приземистый из себя, крепкий, ровно гриб-боровик. Такие недруг должен стороной обходить, а коли укусить попытается, то как бы зубов не пообломать.

Сюда Илья поначалу и отправился, гостинцы с весточкой передать. Его коню такие расстояния перемахивать не привыкать стать. Как раз в базарный день угодил, потому - нигде по дороге крюка не давал и ни во что не ввязывался. И не пожалел, что слово Алеше дадено. Много чего интересного услышал. Алешка-то, оказывается, из первых в городе. Про него такое тут сказывали, не разберешь, где правда, где придумка. Но даже если вполовину правды, то и тогда выходило, не зря он у князя в дружине богатырской. Алеша и со змеями, и со зверьми чудными, и с богатырями степными да заморскими, что обиду чинили, - со всеми порасправился. Сколько ратей однова погнал, не сосчитать. Даже песни про него складывать стали.

Только это половина пирога. Другая же половина в том состоит, что крепко-накрепко закрепилось за Алешей прозвище бабского пересмешника, а такие прозвища, как известно, за просто так не даются. Ежели и здесь все слышанное на веру принять, так он по этой части пуще змеев дока выходит. Едва ли не половина города у него в родне...

Вот, к примеру, что сказывали - это Илья дорогой вспоминает, в Рязань едучи. Живут вроде как в Ростове Лука да Матвей, братья Долгополые. И есть у них сестра, девица-красавица, Настасья. Будто бы как-то раз, на пиру у наместника княжеского, захмелев, расхвастались они красою сестры своей, да прибавили, что она у них заперта в тереме высоком, за семью замками, девки за ней присматривают, возле дверей теремных стража стоит. Потому, ищут они ей жениха богатого да знатного, а таковых во всем Ростове не сыщется. И так они это расхвастались, что удержу нету. Красива, умна, на все руки мастерица... Тут Алеша и не вытерпел. "Знаю, говорит, знаю, сестру вашу родимую. Про ум и рукоделие ничего не скажу, а что красавица писаная - в том головой поручусь". "Тебе-то откуда ведомо?" - братья смеются. "Ведомо откуда? А оттуда, что держал я ее руки белые, целовал ее во уста сахарные". Опешили поначалу братья, а затем пуще прежнего смеются: по-пустому, мол, Алешка, похваляешься. За ними - и все, кто за столом сидел, за бока похватались, покатываются. А тот дождался, пока прохохотались, да и говорит спокойненько: "Я от своих слов не отрекаюсь. Вы вот что, братья родимые, Долгополовичи, сделайте. Вы подите-ка в десятом часу в улицу, из улицы во двор, - там одно бревнышко пошатывается, - да подойдите-ка к высокому терему, да киньте в окошко камушек, да послушайте, что сестрица ваша говорит станет". Призадумались тогда братья, еле срока назначенного дожидаются. Только солнышко закатилось, они - в улицу, к частоколу; а там и вправду бревнышко одно пошатывается. Еще пуще призадумались. Когда же камешек в ставенку резную бросили, услышали: "Что ты так рано, Алешенька, со званого пира идешь-возвращаешься? Али встретили-приветили не почестно?" Тут уж все ясно стало. За великую досаду то братьям показалось, и не миновать бы Алешке беды, да он тем же вечером исчез из Ростова. Как потом дознались - в Киев подался, на службу богатырскую...

И таких рассказов, что Илья за день да вечер наслушался, пальцев загибать, рук не хватит. Может, и неправда все, однако ж, дыма без огня не бывает...

...Вот уж и Рязань показалась. Тут Алешка все же против правды сказал. Город - не город, слобода - не слобода, если уж на то пошло, так три слободы. Одна - на холме устроилась, две других - пристроились по бокам; которая побольше - к реке спустилась, широкой такой реке, прямо как возле ихней деревеньки; которая поменьше - к другой реке, маленькой, на ихнюю Агафью похожую. Каждая своею стеною обнесена, из каждой в ту, что на холме, ворота ведут. В ней несколько теремов видны, остальные же, хоть и внушительные, а все равно избы с постройками. Правду сказать, в остальных слободах и того нету; избы - совсем обычные. Снаружи - с той стороны, где стены пока еще нету, но видно, собираются строить, - и совсем как будто деревенька прилепилась. Словом, нельзя пока еще Рязань городом величать, а слободой - уже нельзя. Это Илья так для себя решил. Ну, а то, что городу быть, тут сомнений нету. Ежели, конечно, ворог лютый не налетит, не спалит все до основания, не порушит. Только не верится в это, а верится в то, что еще один город, богатырями славный, в их земле будет. Кстати сказать, богатырь уже имеется.

Илья, как в ворота заехал, двух отроков приметил. К ним и обратился, чтоб к двору Добрыниному проводили, заодно и поспрашивал. Спешился, посадил обоих на коня, под уздцы ведет, слушает, про что отроки, перебивая друг дружку, верещат.

И вот что, по их словам, выходило.

Жил да был в славном городе (никак иначе) Рязани Никита Романович, муж славный, из дружинников. Шестьдесят весен прожил, в шестидесяти ратях со степняками поучаствовал, а в скольких поединках богатырями заезжими - тому счету нет. Пришло время, не стало Никиты. Осталась у него молода жена, Амельфа Тимофеевна, да сынок любимый, Добрынюшка. Когда отца не стало, он еще не на возрасте был, пяти-шести лет от роду. А как возрос до двенадцати, тут всему обучился - и грамоте, и боротися, и оружием владеть, что от отца осталось. Слава о нем по всем весям пошла, многие являлись искусство его испытывать, только уходили пристыженные, потому как не обороть никому Добрынюшку нашего! Так что ты смотри, коли бороться приехал, то как бы и тебе не опозориться. А еще он столько Змеев Горынчищев одолел, сколько никто другой, и степняки его боятся, и богатыри заезжие. И невеста у него - самая красивая в городе. Вот.