Из-за девчонки (сборник)

Она помедлила – и все умолкло для Игоря. На экране беззвучно колыхалась слепая андаманская зелень. И странное дело: минуту назад он настойчиво вымогал правду, теперь же рассудок его работал в противоположном направлении. Найти лазейку из безвыходного положения, любую, хоть мизерную, чтоб оставалась надежда…

– Он… он не действует в темноте, – быстро проговорил Игорь. – Дай сюда.

Соня молча протянула ему божка. Фигурка была гладкая на ощупь, холодная, тяжелая, безукоризненно каменная – и ничего больше. Она светилась зеленым, слегка фосфоресцировала, легонько щекотала пальцы. Личико «этруска» младенчески улыбалось.

– А теперь? – резко спросил Игорь.

– Что – теперь? – переспросила Соня. – Теперь то же самое. И с этим уже ничего не поделаешь.

И в это время явился Костя. По-стариковски шаркая, он прошел в середину комнаты, сел возле проектора и некоторое время смотрел на Соню и Игоря, не говоря ни слова. По одному тому, как Соня подняла руку и поправила прядь рыжих волос (в полумраке они так и сыпали зеленоватыми искрами), как шевельнулось ее горлышко, светлое в темноте, – по одному этому, без всяких «детекторов лжи», Игорь мог судить, что его догадка верна.

– Мне пора, – звонко сказала Соня и встала. – Папа будет беспокоиться…

Все, что она говорила теперь, имело особенный смысл. Одно только слово «папа» звучало как робкое детское извинение, как признание того, что Костин друг тоже имеет право на любовь.

– До свидания, Константин Сергеевич. До свидания, Игорь. – Резкая смена тональности – и концовка (Соня есть Соня), содержащая дерзкий намек: – До дверей меня провожать не надо.

Когда «прекрасная второгодница» ушла, Игорь поднялся, включил свет. Костя вздрогнул, поморщился.

– Как ты… сразу, – проговорил он. – Надо предупреждать.

– Соня просила передать, – глядя на него снизу вверх, сказал Игорь, – чтобы ты не ездил ни в какую Карелию.

Ему показалось, что он прокричал эти слова, но, видимо, они сказались так тихо, что Костя не расслышал.

– Как ты сказал? – подняв голову и страдальчески щурясь, переспросил Костя.

Игорь, отвернувшись, повторил – твердо, четко и ровно.

– А ей-то что за дело? – удивился Костя.

Игорь не ответил.

Костя встал, подошел к нему, взял у него из рук «этруска», подержал его, хмыкнул.

– Испытал? – полуутвердительно сказал он. – Ну что за ребенок! Я же выдумал все. Обыкновенная безделушка, никакой нет в ней мистики.

– При чем тут мистика? – возразил Игорь, отворачиваясь еще больше, чтобы не видеть так близко это родное, морщинистое, усталое, ласковое лицо.

«Мамочка, мама, – подумал он, – как же мне жить теперь, мама?»

– Нет, постой! – с беспокойством сказал Костя. – Ты на меня как будто сердишься. За что?

– За то, что ты слепой! Ты ничего не понимаешь. Ничего…

Костя помедлил, вздохнул. Подошел к столу (Игорь искоса за ним наблюдал), положил «этруска» в стакан с погасшей минеральной водой. «Этруск» покойно улегся на дно и, несколько увеличенный, оборотил к ним свое зеленоватое улыбающееся лицо. Вода в стакане тут же вскипела: мелкие пузырьки побежали снизу вверх, послышалось тоненькое шипение.

– Напрасно ты так думаешь, – сказал Костя. – Я тебе вот что скажу. Есть люди, которые хотели бы, чтобы вся жизнь их была в картинках. Без картинок им скучно. Пусть… Нам-то что? Мы-то с тобой относимся к жизни серьезно. Или я ошибаюсь?

Игорь покачал головой.

– Ну так вот, – заключил Костя. – Пусть они иллюстрируют себя как хотят. А мы будем жить своим образом. Договорились?

В его вопросе было столько настойчивости, что Игорь не выдержал, повернулся и посмотрел ему в лицо. Брат стоял, чуть склонив к худому плечу свою лобастую голову. «Ну? – говорили его глаза. – Ну, Гошка?»

– Договорились, – пробормотал Игорь.

Ему было стыдно за свою злость, стыдно за свое горе.

Другие люди тут же бросились бы обниматься, но то другие. А они стояли и молча смотрели друг на друга и знали, что они похожи, очень похожи, и это конечно же навсегда.

Юрий Козлов Рассказы [5]

5

Скрипка

Все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как Китайская Кошка начала играть на скрипке. Если раньше мы дружили – я, Рерих и она, – то теперь она нас знать не хотела. Я из-за этого не переживал, а Рерих похудел и как будто меньше ростом стал.

Наш двор – прямоугольник. Три стороны – дом в виде буквы «П», одна сторона – парк. Через пять арок двор наполняется ветром. Арки свистят, как сопла у ракет, и деревья засыпают все вокруг желтыми листьями.

Рерих пошел учиться в художественную школу и окончательно свихнулся. Дни и ночи готов стоять под окнами Китайской Кошки и слушать, как она издевается над бедной скрипкой. Она к этому времени выучила две песни: «Некуда заиньке спрятаться» и про сороку, которую слопала рыжая лиса. Обе песни грустные. Китайская Кошка вытягивает из скрипки тягучие, жалостливые звуки, наматывает их на смычок и сама тихонько подпевает.

Теперь ее просто так во дворе не встретишь. Только вечером, когда она гуляет с сенбернаром Маклаухом. Ростом он с теленка, два желтых фонаря-глаза, и клыки торчат. Он всех собак в нашем дворе сильнее. Только боксер Эйт из второго подъезда его не боится.

Китайскую Кошку прозвали так за картину, которая висит у них в прихожей. Китаец в синих штанах гладит толстую серую кошку. Кошка похожа на воздушный шар – такая она гладкая и круглая. Кажется, вот-вот взлетит! А рядом еще один китаец сидит. Борода у него как спутанный шпагат, и глаза закрыты.

А на самом деле Китайскую Кошку зовут Оля Шаргородская.

Рерих ходит по двору и смотрит на ее окна, как маленький мальчик на фотоаппарат, откуда должна птичка вылететь. Я до самой школы эту несуществующую птичку подстерегал. Но она так и не вылетела. Наверное, нравится ей в фотоаппарате сидеть.