Изабель

Мальчик, сидевший с опущенной головой перед чашкой с молоком, оживился.

– - Я как раз хотел предложить ему пройтись со мной, я завершил свою работу и до отъезда буду свободен. Кстати, и дождь кончился...
– - ответил я и увел ребенка в парк.

На первом повороте аллеи мальчик, обеими руками державший мою руку, прижал ее к разгоряченному лицу:

– - Вы же сказали, что останетесь на неделю...

– - Да, малыш! Но я не могу остаться.

– - Вам здесь скучно.

– - Нет! Но мне нужно ехать.

– - Куда вы поедете?

– - В Париж. Я вернусь.

Как только у меня вылетело это слово, он взглянул на меня с недоверием.

– - Это правда? Вы обещаете?

Он спрашивал с такой надеждой, что у меня не хватило смелости отступиться от обещания:

– - Хочешь, я напишу это тебе на бумажке, которую ты оставишь у себя?

– - Да! Да!
– - обрадовался он, крепко целуя мою руку и неистово подпрыгивая.

– - А сейчас, знаешь, что мы сделаем? Вместо рыбалки нарвем цветов для тети и отнесем в ее спальню большой букет, чтобы сделать ей приятный сюрприз.

Я твердо решил не уезжать из Картфурша, не побывав в комнате одной из старых дам; поскольку они без устали сновали из одного конца дома в другой, то моему бесцеремонному досмотру могли помешать; поэтому, чтобы оправдать свое посещение, я рассчитывал на ребенка; как бы неестественно ни выглядело мое вторжение, даже вместе с ним, в спальню его бабушки или тетки, букет цветов был тем предлогом, который в случае необходимости дал бы мне возможность достойно выйти из положения.

Однако нарвать цветы в Картфурше оказалось не так просто, как я думал. Грасьен столь ревностно следил за всем садом, что строго определял не только, какие цветы могли быть сорваны, но и то, как их нужно срывать. Для этого, кроме садовых ножниц или ножа, требовалось еще столько осторожности! Все это мне объяснил Казимир. Грасьен проводил нас до клумбы с прекрасными георгинами, с которой можно было бы собрать не один букет и никто бы этого не заметил.

– - Над почкой, господин Казимир, сколько вам говорить! Срезайте всегда выше почки.

– - В это время года это не имеет никакого значения!
– - воскликнул я, не сдержавшись.

Он ворчливо возразил, что "это всегда имеет значение" и что "для плохого дела не существует сезона". Поучающий брюзга всегда внушает мне ужас.

Мальчик с цветами шел впереди. В гостиной я прихватил вазу...

В комнате царило религиозное умиротворение: ставни были закрыты, около постели, расположенной в алькове, перед небольшим распятием из слоновой кости и эбенового дерева стояла скамеечка для молитвы красного дерева, обтянутая бархатом гранатового цвета, рядом с распятием, наполовину закрывая его, на розовой ленточке, укрепленной под перекладиной креста, висела тонкая ветка самшита. Время располагало к молитве, я забыл, зачем пришел, забыл о своем суетном любопытстве, что привело меня сюда; я доверил Казимиру поставить цветы на комод и больше ни на что не смотрел в этой комнате. Здесь, в этой большой постели, думал я, вдали от веяний жизни угаснет скоро добрая старая Флош... О лодки, просящие бури! Как спокоен этот порт!

Казимир тем временем пытался сладить с цветами: тяжелые георгины взяли верх, и весь букет рассыпался по полу.

– - Вы не поможете мне?
– - попросил он наконец.

Но пока я усердствовал вместо него, он отбежал в другой угол комнаты и открыл секретер.

– - Я напишу записку, в которой вы обещаете опять приехать.

– - Вот, вот, -- с притворным согласием ответил я.
– - Только поторопись. Тетя будет очень сердиться, если увидит, как ты копаешься в ее секретере.

– - О! Тетя занята на кухне, и, потом, она никогда меня не ругает.

Самым старательным почерком на страничке почтовой бумаги он написал записку.

– - А теперь подпишите.

Я подошел.

– - Но, Казимир, тебе не нужно было ставить свою подпись, -- сказал я, смеясь. Чтобы придать больше веса этому обязательству, связать словом и себя, мальчик подумал, что будет неплохо, если и он для верности поставит свое имя на листке, где было написано:

"Господин Лаказ обещает приехать в Картфурш в будущем году.

Казимир де Сент-Ореоль".

На какое-то мгновение мое замечание и смех привели его в замешательство: ведь он сделал это от всего сердца. Выходит, я не принимаю его всерьез? Он был готов расплакаться.

– - Дай-ка я сяду на твое место и подпишу.

Он встал и, когда я подписал листок, запрыгал от радости и покрыл мою руку поцелуями. Я собирался уйти, но он удержал меня за рукав и склонился к секретеру.

– - Я вам что-то покажу, -- сказал он, нажимая на пружинку и выдвигая ящик, секрет которого знал; покопавшись в ленточках и старых квитанциях, он протянул мне миниатюру в хрупкой рамке: -- Посмотрите.

Я подошел к окну.

Как называется сказка, в которой герой влюбляется в принцессу, увидев ее портрет? Должно быть, это тот самый портрет. Я не разбираюсь в живописи и мало интересуюсь этим искусством; вероятно, знаток нашел бы эту миниатюру неестественной: за приукрашенной грацией почти исчезал характер, но эта чистая грация была такой, что ее невозможно было забыть.

Повторяю, меня мало трогали достоинства или недостатки живописи: передо мной была молодая женщина, я видел лишь ее профиль с тяжелым черным завитком волос на виске, с томными, мечтательно грустными глазами, с приоткрытым, как будто на вздохе, ртом, с нежной, хрупкой, как пестик цветка, шеей; это была женщина самой трепетной, самой ангельской красоты. Любуясь ею, я потерял чувство места и времени; Казимир, который отошел, чтобы поставить цветы, вернулся ко мне и, склонившись, сказал:

– - Это мама... Она красивая, правда!

Мне было неловко перед мальчиком из-за того, что я находил его мать такой красивой.

– - А где она теперь, твоя мама?

– - Я не знаю...

– - Почему она не здесь?

– - Ей здесь скучно.

– - А твой папа?

Несколько смутившись, он опустил голову и, как бы стыдясь, ответил:

– - Мой папа умер.

Мои вопросы были ему неприятны, но я решил продолжать.

– - Мама иногда приезжает тебя навестить?

– - Да, конечно! Часто!
– - ответил он уверенно, подняв вдруг голову. И чуть тише добавил: -- Она приезжает поговорить с моей тетей.

– - Но с тобой она тоже разговаривает?

– - Ну, я! Я не умею с ней разговаривать... И потом, когда она приезжает, я уже сплю.

– - Спишь!?

– - Да, она приезжает ночью...
– - Поддавшись доверчивости (портрет я положил, и он держал меня за руку), он с нежностью и как бы по секрету сказал: -- Прошлый раз она пришла ко мне и поцеловала, когда я лежал в постели.

– - Значит, обычно она тебя не целует?

– - О, нет! Целует... и часто.

– - Тогда почему ты говоришь "прошлый раз"?

– - Потому что она плакала.

– - Она была с тетей?

– - Нет. Она вошла одна, в темноте; она думала, что я сплю.

– - Она тебя разбудила?

– - Нет! Я не спал. Я ее ждал.

– - Значит, ты знал, что она здесь?

Он молча опустил голову.

Я продолжал настаивать:

– - Как ты узнал, что она здесь?

Мой вопрос остался без ответа. Я продолжал:

– - А как ты мог увидеть в темноте, что она плачет?

– - Я почувствовал.

– - Ты не просил ее остаться?