Изабель

– - Нет, просил. Она наклонилась над кроватью, и я трогал ее волосы...

– - И что она сказала?

– - Она засмеялась и сказала, что я порчу ей прическу и что ей нужно уходить.

– - Значит, она не любит тебя?

– - Нет, любит; она меня очень любит!
– - внезапно отпрянув от меня и еще больше покраснев, закричал он с таким волнением, что мне стало стыдно.

Внизу у лестницы раздался голос г-жи Флош:

– - Казимир! Казимир! Пойди скажи господину Лаказу, что пора собираться. Коляска будет подана через полчаса.

Я бросился вниз по лестнице, догнал г-жу Флош в вестибюле.

– - Госпожа Флош! Мог бы кто-нибудь отправить телеграмму? Я нашел выход из положения, который позволит мне, я думаю, провести еще несколько дней вместе с вами.

– - Это невероятно! Сударь... Это невероятно!
– - повторяла она, взяв меня за руки и не в состоянии от волнения вымолвить ничего другого, а затем, подбежав к окну Флоша, позвала: -- Мой добрый друг! Мой добрый друг! (Так она его называла.) Господин Лаказ хочет остаться.

Слабый голос звучал как надтреснутый колокольчик, но все же достиг цели: я увидел, как раскрылось окно; г-н Флош на миг высунулся, а как только понял, ответил:

– - Иду! Иду!

Казимир присоединился к нему; некоторое время ушло на благодарности и поздравления, которые посыпались со всех сторон, можно было подумать, что я -- член семьи.

Не помню, что я сочинил, нечто невообразимое, и телеграмма ушла по вымышленному адресу.

– - Боюсь, что во время обеда я была несколько настойчива, упрашивая вас остаться, -- сказала г-жа Флош, -- можно ли надеяться, что ваша задержка не отразится на делах в Париже?

– - Надеюсь, нет, сударыня. Я попросил друга взять на себя заботу о моих делах.

Появилась г-жа Сент-Ореоль; она кружила по комнате, обмахиваясь веером, и кричала самым пронзительным образом:

– - Ах, как он любезен! Тысяча благодарностей... Как он любезен!

Когда она ушла, спокойствие восстановилось.

Незадолго до ужина из Пон-л'Евека вернулся аббат; поскольку он не знал о моей попытке уехать, то и не мог удивиться тому, что я остался.

– - Господин Лаказ, -- обратился он ко мне довольно приветливо, -- я привез из Пон-л'Евека несколько газет, сам я небольшой любитель газетных сплетен, но подумал, что вы здесь лишены новостей и это могло бы заинтересовать вас.

Он пошарил в сутане:

– - Видно, Грасьен отнес их в мою комнату вместе с сумкой. Подождите минутку, я схожу за ними.

– - Не беспокойтесь, господин аббат, я сам поднимусь за ними.

Я проводил его до комнаты; он предложил мне войти. Пока он чистил щеткой сутану и готовился к ужину, я обратился к нему:

– - Вы знали семью Сент-Ореолей до того, как приехали в Картфурш?
– спросил я его после нескольких ничего не значащих фраз.

– - Нет.

– - А господина Флоша?

– - Мой переход от службы в приходе к преподаванию произошел внезапно. Мой настоятель был знаком с господином Флошем и порекомендовал меня на это место; нет, до того как приехать сюда, я не знал ни своего ученика, ни его родственников.

– - Значит, вы не знаете, какие обстоятельства заставили господина Флоша вдруг покинуть Париж лет пятнадцать назад в момент, когда он должен был стать академиком Института Франции.

– - Превратности судьбы, -- пробурчал он.

– - И что же? Господин и госпожа Флош способны жить за счет Сент-Ореолей!

– - Да нет же, нет, -- нетерпеливо ответил аббат, -- наоборот, Сент-Ореоли разорены или почти разорены; Картфурш все-таки принадлежит им, а чета Флошей довольно состоятельна и живет здесь, чтобы помочь им: они покрывают расходы по содержанию дома, позволяя, таким образом, Сент-Ореолям сохранить Картфурш, который потом отойдет по наследству Казимиру; думаю, это все, на что он может надеяться...

– - А невестка не имеет состояния?

– - Какая невестка? Мать Казимира не невестка, она собственная дочь Сент-Ореолей.

– - Но какова же тогда фамилия мальчика?

Он сделал вид, что не понял вопроса.

– - Разве его зовут не Казимир де Сент-Ореоль?

– - Вы так полагаете!
– - проговорил он с иронией.
– - Ну что ж! Надо думать, мадемуазель де Сент-Ореоль вышла замуж за какого-нибудь кузена с той же фамилией.

– - Вполне возможно!
– - ответил я, начиная понимать, однако колеблясь сделать окончательный вывод. Он закончил чистить сутану и, поставив ногу на подоконник, размашисто стряхнул носовым платком пыль с ботинок.

– - А вы ее знаете... мадемуазель де Сент-Ореоль?

– - Я видел ее два-три раза, но ее наезды сюда мимолетны.

– - Где она живет?

Он встал, бросил в угол испачканный в пыли платок и со словами "Это что, допрос?.." направился в туалет, добавив: "Сейчас позвонят к ужину, а я не готов!"

Это прозвучало предложением оставить его в покое. За плотно сжатыми губами аббата хранилось многое, но сейчас они бы не выпустили ничего. V

Четыре дня спустя я все еще находился в Картфурше, уже не так, как на третий день, мучимый тревогой, скорее усталый. Ничего нового из того, что происходило в течение дня, или из разговоров обитателей дома почерпнуть мне не удалось. Я уже ощущал, как угасает, лишенное пищи, мое любопытство. Видно, следует отказаться от мысли открыть что-либо еще, думал я, снова настраиваясь на отъезд; все вокруг отказываются просветить меня: аббат онемел с тех пор, как понял, какой интерес я проявляю к тому, что он знает; что касается Казимира, то чем больше он проявляет ко мне доверия, тем скованнее я чувствую себя перед ним; я не осмеливаюсь задавать ему вопросы, и потом, теперь мне известно все, что он мог бы мне рассказать, -- ничего сверх того, что он сказал в тот день, когда показал портрет.

Впрочем, нет, мальчик простодушно назвал мне имя своей матери. Разумеется, с моей стороны было безумием до такой степени восторгаться ласкающим взор образом, по-видимому, более, чем пятнадцатилетней давности; даже если Изабель де Сент-Ореоль во время моего пребывания в Картфурше решилась бы на одно из своих мимолетных появлений, на которые, как я теперь знал, она была способна, я, конечно же, не смог, не осмелился бы оказаться на ее пути. Но пусть будет так! Мысль о ней,вдруг завладевшая мной, отогнала скуку; последние дни летели один за другим как на крыльях, и, к моему удивлению, прошла уже неделя. О том, чтобы задержаться у Флошей, речи не заходило, да и моя работа не давала мне для этого никакого повода, но и в это последнее утро, проходя по осеннему парку, ставшему каким-то более просторным и звонким, я, сначала вполголоса, а потом громким голосом звал: Изабель!.. Это имя, которое раньше мне не нравилось, теперь казалось изящным, исполненным скрытого очарования... Изабель де Сент-Ореоль! Изабель! За каждым поворотом аллеи мне виделось ее исчезающее белое платье; каждый луч света, проникающий сквозь трепещущую листву, напоминал мне ее взгляд, ее меланхоличную улыбку, а поскольку я еще не знал любви, мне представлялось, что я люблю ее, и от счастья быть влюбленным я с наслаждением вслушивался в себя.

Как красив был парк! С каким достоинством предавался он грусти этой поры увядания! Меня пьянил запах мха и опавших листьев. Огромные побагровевшие каштаны, наполовину сбросившие листву, до земли склонили свои ветви; сквозь ливень алели кустарники; трава вокруг них казалась пронзительно зеленой; на садовой лужайке виднелись цветы безвременника; пониже, в ложбине, от них порозовела вся поляна, которая была видна из карьера, где я после дождя сидел на том самом камне, где мы с Казимиром сидели в первый день и где, быть может, некогда любила помечтать м-ль де Сент-Ореоль... Я воображал, как мы сидим рядом.