Избиение младенцев
Шрифт:
Ляля побыла на воле ещё с неделю. Ей дали похоронить близнецов, она успела отметить девятый поминальный день и почти сразу получила повестку в Спецучреждение.
С опаской зашла она в громадное, подавляющее своими размерами здание, робко встала перед окошком бюро пропусков. В небольшом полутёмном кабинете сидел за письменным столом худощавый прилизанный человек в штатском. Она села напротив. После обычных анкетных формальностей следователь надолго углубился в бумаги, сначала внимательно читал что-то, потом писал, резво поскрипывая стальным пером, а потом, опустив голову в бумаги, сквозь зубы вполголоса проговорил:
– Уезжайте немедленно… вы меня поняли? Прямо сейчас… Уезжайте…
– Но я ведь ни в чём не виновата, – сказала шёпотом Ляля. Следователь покачал головой и снова углубился в бумаги.
Она расписалась под текстом якобы своих показаний, где говорилось о том, что ей ничего не известно о действиях своего брата Волховитинова Никиты Алексеевича, о его принадлежности к французской и немецкой разведкам, о его планах и заданиях в СССР, и о том, что она вообще считала его давно погибшим. В недоумении и растерянности Ляля вышла из Спецучреждения и отправилась домой.
В воскресенье чтобы развеяться и отвлечься от тягостных раздумий она пешком прогулялась до «Художественного» и, прельстившись красочной афишей, купила билет на новую комедию «Волга-Волга».
После полудня вернулась домой и весь день не знала, чем себя занять. Вечер воскресенья тянулся медленно и никак не хотел заканчиваться, а в понедельник прямо на службе её арестовали. Следствие было стремительным, на десятиминутном собеседовании с какой-то тройкой странных людей ей зачитали постановление и отправили в Бутырку. Там она провела около месяца, дожидаясь формирования этапа, и вскоре вместе с сотнями таких же мучениц отправилась в Мордовию, в Темниковские лагеря.
Перед началом войны, в сороковом, зека из Темников перебросили в Коми, на строительство Северо-Печорской железной дороги. Везли каким-то облезлым водным транспортом, в трюме, на палубу не выпускали, кормили ржавой селёдкой, хлеба и воды не давали. На месте выяснилось, что тут уже работают тысячи зека, строят железнодорожную станцию, а живут в бараках рядом со стройкой. Женский этап высадили на реке, сформировали из него бригады. Сначала зечки рыли землянки, пытались обустроить нехитрый быт, потом их кинули на строительство речной пристани, которая впоследствии стала называться Канин Нос.
Через год началась война, которую здесь практически никак не ощущали, если не считать странного вражеского десанта летом 1943 года, который ничем не кончился, потому что немецкая диверсионная группа, состоявшая из советских военнопленных, сразу же сдалась НКВД.
Время в лагере тянулось медленно, тяжкие работы на строительстве выматывали душу, отнимали последние силы, охрана зверела, начальство лютовало и пыталось вдалеке от столичного пригляда организовать для себя хоть какое-то подобие патрицианской
Отмотав свой пятерик, дядя Коля вышел из лагеря и переехал в Кожву, нашёл на окраине посёлка домик, устроился работать на лесоперевалочную базу простым сцепщиком, потому что в бухгалтерию его уже не брали, и стал ждать там Лялю. Лялин срок был несравнимо больше, но верный бригадир дождался окончания её срока. В Москву Ляле возвращаться было запрещено и, освободившись, она приехала в Кожву.
Картины нищеты и убогого мира плодились и множились вокруг неё, она опустилась и перестала вспоминать прежнюю жизнь. Всё было в прошлом.
В течение нескольких лет Ляля родила трёх сыновей – Георгия, Аркадия и Юру и билась с беспросветной бедностью, в попытках жить, а не выживать. Дядя Коля воровал понемножку, и этого подспорья хватало хотя бы на то, чтобы дети не голодали. Когда грянул ХХ съезд и смутные, сомнительные, неясные сведения о московских событиях стали окольными путями добираться до районов Крайнего Севера, Ляля поняла, что пришла пора писать письма. Шесть лет она ежедневно писала в разные инстанции по поводу своей судьбы и судьбы брата, сохраняя все черновики и все приходившие ответы. К концу шестого года бумаги было некуда складывать, более двух тысяч писем и почти столько же ответов лежали массивными пачками по всему дому и уже мешали жизни. Но Ляля никому не разрешала их трогать. Относительно реабилитации ответы приходили вполне обнадёживающие, но относительно Никиты начальственные письма были мутны и противоречивы. Из одной инстанции она получала информацию о том, что Никита расстрелян в конце 38-го, из другой – в начале 41-ого, из третьей, что он вовсе не расстрелян, а получил четвертак и до сих пор отбывает срок там-то и там-то, из письма четвёртой выглядывало всего десять лет, но без права переписки, что тоже означало расстрел, а пятая сообщала о том, что он давно реабилитирован и отбыл во Францию. Однако запросы по лагерям, где он якобы отбывал срок, ничего не давали, оттуда писали, что зека имярек здесь отродясь не бывало, и предлагали писать в другие инстанции и по другим адресам.
На самом же деле Никита, обвинённый в шпионской и диверсионной деятельности, в организации преступной антисоветской группы счастливо избежал расстрела, получив двадцать пять лет лагерей. А Евгений по итогам этого дела благодаря своим умелым действиям в самом деле был награждён орденом Ленина и получил повышение по службе, но это не спасло его от беды, а только отодвинуло её на время.
Началось всё с того, что как-то на совещании офицерского состава в Спецучреждении он поймал на себе странный изучающий взгляд старшего специсполнителя Маузера. Потом Евгения дважды вызывали наверх и задавали тёмные вопросы, на которые он отвечал с большим трудом. Потом некто невидимый потянул за ниточку, ведущую к расстрелянному командарму Якиру, а от него за другую ниточку – к Фёдору Горобченко через благовещенское областное управление, и через городское, и через отделение милиции, где он служил рядовым милиционером. А уж оттуда ниточка протянулась к комбригу Котовскому, который вот уже тринадцать лет мирно спал в бирзульском мавзолее, а от комбрига – ещё дальше. Раскопки становились всё серьёзнее, копали всё глубже и вот докопались наконец до истинной фамилии Евгения и тут же объявили его немецким шпионом, – ещё бы, с такой фамилией прямой резон быть немецким шпионом, и вспомнили ему всё, – и кадетский корпус, и Великую войну, где он тоже, без сомнения, был немецким шпионом, и октябрьские бои в Москве. И в самом конце, когда казалось, что дальше уж совсем некуда, некто ушлый и въедливый прознал что-то про казну Реввоенсовета. Это и сгубило Евгения окончательно. Чтобы выпытать местонахождение сокровищ, к нему применили третью степень пристрастного допроса, после чего взвод красноармейцев расстреливал его во внутреннем дворе Спецучреждения. Но расстрел был фиктивный; так ничего и не добившись, ему впаяли двадцать пять и отправили на Колыму. Сначала он валил лес возле Нагаевской бухты; масштабное строительство там началось недавно и материалов требовалось с каждым днём всё больше, – потом за дерзость его этапировали на Сусуман, где так же как и другим страдальцам ему всучили ручные драги и поставили в ледяную сусуманскую воду мыть золотишко. Любая штрафная зона могла бы показаться раем в сравнении с прииском Мальдяк, куда его сунули, и где люди дохли как мухи, потому что работали здесь по девять часов, а отдыху и прокорму почти не получали. Кормили старателей тухлой похлёбкой и хлеба вдоволь не давали, при том что начальник приискового подсобного хозяйства Василий Четвертак ещё в прошлом году силами зека выстроил на огромной площади в некотором отдалении от жилых бараков колоссальное количество сараев для содержания зайцев, куниц, песцов, лис и свиней. Четвертак был конвойным и служил в Москве, а до начала своей конвойной карьеры, в 20-х, работал на уральской звероферме. По образованию он был зоотехником и, попав как-то с конвоем на Колыму, испросил разрешения по начальству и остался на прииске. Интересного дела для него здесь было немало, вдобавок ему хотелось спрятаться в этом медвежьем углу от катаклизмов эпохи, потому что происходил он из богатой раскулаченной крестьянской семьи, и колхозный пожар только задел его своим смертоносным крылом и слегка опалил, но не пожёг. Быстро обзаведясь нужными связями, стал он на Мальдяке необходимым человеком и начальником подсобного хозяйства, им же самим и организованного. В управлении выбил нужные для стройки материалы, разжился в Нагаево арматурой и высечкой, добыл даже гвозди и скобы, а зека под его началом натаскали с Сусумана гранитных валунов и наволокли с сопок лиственничных стволов. Забурлила стройка и через короткое время огромный животноводческий комплекс был готов. Свиней он завёз с материка, а зайцев, песцов и куниц с помощью капканов добыл на сопках. Начальство сначала крутило пальцами возле висков, но поскольку он не особо напрягал вышестоящих товарищей просьбами о помощи, а делал всё самостоятельно, разумеется, получив необходимые разрешения, стало со временем закрывать глаза на все его инициативы. Вдобавок Четвертак умел подмаслить; в свободное от службы время ходил за дальние сопки и добывал в тайге пушного зверя. Шкурки сначала выделывал сам, а потом сколотил из зеков скорняжную бригаду. Само собой, через короткое время всё начальство, включая высших чинов Управления, вместе с жёнами и любовницами щеголяло в отборных мехах местного производства. Поэтому его никто не трогал, а если и трогал, то лишь за те места, которые не доставляли беспокойства. Лишь однажды начальник прииска вызвал Четвертака к себе в кабинет и спросил, чем он собирается кормить всю эту ораву.
– Дык… чего ж? – в недоумении спросил Василий. – Вражонки-то народные, поди, кажный день дохнут… Мясца ихнего вдоволь же у нас…
Начальник потемнел лицом и отпустил Четвертака.
Последней инициативой сметливого зоотехника была просьба привезти с материка дробильную машину МДРМ-28, о которой он случайно узнал из служебных материалов Пятого Всесоюзного конгресса по спецмероприятиям, организационным разработкам и методам дознания. В тоненькой брошюрке среди прочих любопытных статеек прочитал он стенограмму выступления работника Центрального Спецучреждения товарища Маузера об утилизации человеческого материала масштабированных врагов и понял, что в его производстве технологии товарища Маузера – вещь незаменимая. Когда-то подглядел он, как приисковых жмуриков, складируемых в течение зимы за сопками, обгрызают вольные таёжные хищники, и пришла ему в голову новаторская мысль. Мерзлоту при минус пятидесяти долбить больно несподручно, даже и зекам это не под силу, вот и откладывали их захоронение до лета, покуда земличка маленько не оттает. Так чего ж добру-то пропадать? Быстро доложил Василий идею по начальству, получил разрешение и стал регулярно посылать к заледеневшим штабелям за сопками бригаду зеков с топорами.
В бригаду эту ставили доходяг или тех, кто начинал потихоньку доходить, не имея больше сил сражаться с проклятым золотом в ледяной воде Сусумана. Попал вскоре в неё и Евгений.
В последнее время он не выполнял норму, и ему назначили штрафную пайку сначала в четыреста грамм, а потом и в триста. Суставы на его ногах и на кистях рук разнесло страшным воспалением, он потерял почти все зубы и уже с трудом жевал тот жалкий хлеб, который получал. Цинга мучала его и пеллагра начала захватывать тело, рот кровоточил, глаза слезились.
Вот таким и увидел его Никита, прибывший на Мальдяк с очередным этапом. Узнать Евгения было немыслимо, но Никита узнал. Бригада четвертаковской обслуги тащилась с топорами к выходу из зоны, и Евгений несколько приотстал. Тяжело дыша, он сел прямо на ледяную землю и упёрся в неё руками в попытке отдохнуть. Никита подошёл к нему, стал вглядываться, потом присел на корточки и долго смотрел в его слезящиеся потухшие глаза.
– Ну что, брат, – наконец проговорил он, – хорошо жилось тебе при большевиках? Вот и подошло время выплачивать проценты по их кредитам… Да и долги бы отдать, а то ведь грех… Вона куда завёл тебя Котовский…
– Жаль не зарубил я тебя тогда, – ответил Евгений. – А метку твою так и ношу до сего дня…
И притронулся рукой к бурой, покрытой пятнами пеллагры шее, где уже едва заметен был рваный шрам, оставленный когда-то дерзкой пулей Никиты.
Бригада Евгения замешкалась в предзоннике, и он беспокойно глянул туда.
– Убить бы тебя, – спокойно сказал Никита, коснувшись пальцами топора, зажатого в ладони Евгения.
Тот с трудом встал и, ковыляя, поспешил в строй своей бригады.
Он протянул ещё целую неделю. На самодельных салазках, подбитых неизвестно чьим мехом, таскали зека нарубленные звериные пайки, и как-то раз, стоя возле вольеров и глядя на грациозных хищников, с аппетитом поедающих свой обед, Евгений застыл и задумался, а потом взял с салазок кусок человеческой плоти и, плача, поднёс к лицу. Но расшатанные цингой зубы не могли одолеть заледеневшего мяса, – он смотрел в свои изуродованные руки, тяжко дышал, и только кровавая слюна бесполезно пачкала снег возле его ног.
Через несколько дней он лежал в общем штабеле за дальними сопками с деревянной биркой на ноге, и ещё далеко было до весны, а песцы, лисы и куницы плодились и плодились в дьявольском хозяйстве Четвертака.
В ясный мартовский день, после сильной метели, когда природа приходила в себя и отдыхала, послав на эту скудную землю спокойный солнечный день, пришёл, наконец, и его черёд, – в сопки снова поднялась бригада доходяг, поставила поудобнее самодельные салазки, подбитые неизвестно чьим мехом, и достала из-за поясов топоры…Ляля так и не дозналась, что Никита на Колыме. Когда началась бериевская амнистия, она думала, что брат объявится, но вскоре выяснилось, что амнистия коснулась только тех, кто имел срок пять и менее лет. Все политические имели б о льшие сроки, поэтому они остались, а вышли только бандиты, насильники и воры. Сам Никита начал писать в инстанции только в конце пятидесятых, когда жизнь страны стала обретать некоторую ясность. Сначала он писал письма с просьбой перевести его в шарашку, напирая на свои исключительные знания и огромный опыт в деле самолётостроения, а потом, осмелев, принялся одно за другим строчить прошения о пересмотре дела. Срок его кончался в 63-ем, но видно там, наверху, уже заскрипели какие-то ржавые шестерёнки, что-то сдвинулось с привычной оси, и в 59-ом его освободили.
Ляля в это время жила уже в Кожве и как могла сражалась с жизнью, нищетой и запойным дядей Колей. Она работала стрелочницей на сортировочном участке железной дороги и получала за свою работу позорные гроши, которых не хватало на самое необходимое. Спасали жалкий огородик и три курицы, которые неслись с грехом пополам. Дядя Коля продолжал подворовывать на своей лесоперевалочной базе, загоняя лиственничные стволы заезжим шабашникам, но эти левые деньги до Ляли не доходили, он их пропивал. Пил он всё больше и больше, а напившись зверел, хватал топор и гонял Лялю по огороду. Тихий и вполне мирный в быту человек, участливый
и даже душевный, выпив бутылку водки, становился невменяемым, и вся Кожва слышала его надсадный крик: «Убью-ю-ю-ю-ю-ю!!», перемежаемый чудовищным матом. Ляля, как наседка, в панике собирала детей, хватала маленького Юрика на руки и удирала к соседке Клане. Однажды, когда Ляля была на вечерней смене, дядя Коля пришёл домой в сильном подпитии, надавал подзатыльников Жорику, который по болезни не пошёл в детский сад, и улёгся спать с папиросой в зубах. Сына он привязал к своему запястью толстой верёвкой, чтобы тот не удрал из дому. Лялина смена заканчивалась в полночь, Аркашу из садика и Юрочку из яслей должна была забрать вечная палочка-выручалочка Кланя, и день кончился бы как обычно, если бы не зажжённая сигарета. От неё затлело диванное покрывало, которым укрылся дядя Коля, вспыхнул огонь, перекинувшийся на занавески, пламя побежало дальше и дом запылал. Жорик, задремавший на половичке возле дивана, проснулся от удушливого дыма и заплакал в страхе. Первая его мысль была о спасении, и он инстинктивно пополз на четвереньках к выходу, но верёвка, привязанная к руке отца, не пустила его. Он сел посередине комнаты и ещё сильнее заплакал. Дядя Коля не просыпался, видимо, угарный газ, поднимаясь вверх, уже отравил его. Внизу, над полом ещё оставалось немного воздуха, который судорожными глотками захватывал перепуганный насмерть Жорик. Он грыз верёвку, пытался разорвать её, но она была не по силам малышу. Тогда он подполз к дивану, где лежал дядя Коля, и сунул верёвку в самое пламя, бушевавшее в головах у отца. Она задымилась и начала тлеть. Руки Жорика лизало пламя, он вопил диким голосом, извиваясь от боли. На голове дяди Коли горели волосы, а перьевая подушка, шипя и дымясь, распространяла вокруг чудовищную вонь. Наконец верёвка прогорела, Жорик вскочил на ноги и побежал к двери. Вылетев на двор, он кинулся головою в снег, а люди, метавшиеся вокруг с баграми да с вёдрами, кинулись к нему. Когда Ляля прибежала к дому, он уже полыхал, и подойти к его стенам было невозможно. Утром на пепелище она собирала среди дымных головёшек поплавленные ложки и покорёженные алюминиевые миски. От дяди Коли не осталось даже костей.На зиму Лялю с детьми приютила Кланя, а весной, по теплу всем посёлком начали строить для погорельцев дом. Ещё не были подняты стены, а в кланину избушку уже стали приносить для Ляли посуду, утварь, одежду. Поселковый люд, такие же ссыльные и бывшие зеки, как сама Ляля, несли и еду, – кто какую мог, а она даже не всегда успевала сказать им спасибо, потому что никто её не дожидался, приходили, оставляли во дворе то, что считали нужным, и уходили, не повидав хозяев. Дом был почти готов, когда Ляля получила реабилитацию. Документы к тому времени у неё уже были восстановлены, она собрала детей, взяла свои жалкие пожитки и, бросив всё, поехала в Москву. Путь был неблизкий, и она не скоро добралась. Всю дорогу она крепилась, внимательно следила за детьми, но в столице, на вокзальном перроне силы оставили её, и она начала неудержимо плакать…
Дверь в её маленькую комнатушку в фамильной квартире на Садово-Кудринской была взломана. Ляля робко вошла и увидела разбросанные по полу, покрытые толстым слоем пыли, вещи, бумаги, черепки. Она раздела детей, умыла их, дала каждому по печенью, умылась сама и принялась собирать мусор с пола. Листы бумаги, письма, конверты и открытки она складывала в отдельную кучку, всё остальное, не достойное дальнейшей жизни, готовила к уничтожению. Прибравшись, пошла выбрасывать мусор, на обратном пути заглянула в магазин, купила молока и манной крупы детям. Дома сварила им кашу, покормила и уложила спать. Ночью, включив тусклую настольную лампу, села перебирать бумаги. Старые открытки, письма, детские рисунки, пёстрые ленточки, отмеченные печатью ушедшей эпохи, коробочка из-под ландрина, наполненная гимназическими записками, всё, всё смертною тоскою сжимало сердце, вызывая воспоминания о давно канувших в бездну прошлого счастливых и беззаботных днях. Ляля развернула маленький альбомчик с эмалевым ампирным медальоном на кожаной обложке. На титуле красовались две строчки, выполненные каллиграфическим почерком:
Ляля Ангелъ, Ляля цвѣтъ,
Ляля розовый букетъ.
Она пролистала альбом. Почти в самом конце его бежали от края до края листа аккуратные ровные строчки. Знакомый округлый почерк… Сердце почему-то сжалось… Мелкий бисер красивых буковок складывался в округлые слова:
Мнѣ милъ обычай старины
Писать привѣтствiя въ альбомы.
Промчатся годы; стихъ знакомый
Дохнётъ присутствiемъ весны;
Сквозь холодъ жизненной истомы
Былое вспыхнетъ яркимъ сномъ,
Воскреснутъ мысли, чувства, рѣчи,
И дней давно минувшихъ встрѣчи
Опять помянутся добромъ.
Кто же это написал? Без подписи… Без числа…Слёзы навернулись на глаза Ляли. Боже! Как она могла забыть? Да ведь это Ники! Это Ники написал, когда пришёл из корпуса на последние вакации… «Былое вспыхнетъ яркимъ сномъ…» Она перевернула несколько страниц, заполненных рисунками, оставленными на память её друзьями и подругами. Дальше значились строчки, накарябанные неровным, клочковатым почерком лялиной однокашницы Тани Забавиной:
Ангелъ летѣлъ надъ покровомъ,
Ляля проснулась отъ сна,
Ангелъ сказалъ ей три слова:
«Ляля, голубка моя».
10-е января 1913 года
А рядом – четыре строчки от другой подружки, Лены Подольской:
Тебѣ желаю, дорогая,
Чтобъ ты счастливая была
И чтобъ рука Творца святая
На добрый путь тебя вела.
19-го января 1913 года
Ляля пролистала альбом до конца. На последней странице пестрел полувыцветшими фиолетовыми чернилами дорогой маменькин почерк:
Моей дорогой дочуркѣ Ляле
Твои лазурѣвые глазки
Уста, щебечущія сказки,
Въ улыбкѣ рядъ блестящихъ зубокъ
И поцѣлуи дътскихъ губокъ…
Какъ свѣтлый, яркій солнца лучъ
Ты мнѣ сіяешь изъ-за тучъ!..
Моё дитя, расти счастливой
И въ жизни нашей суетливой
Весёлой, доброй будь и чуткой,
Сумѣй всё скрасить бодрой шуткой!..Твоя, любящая тебя мама 6 марта 1917 года
Дети посапывали рядышком на оставшейся с доисторических времён родительской кровати, в зазор между шторами заглядывала луна, возле окна в липкой дворовой тьме шептались призраки Революционного трибунала, время от времени робко поскрёбывая пальцами давно не мытое стекло…
Далеко заполночь Ляле попалась ветхая бумага, от которой исходил знакомый, но едва ощущаемый запах.
Она вчиталась: «Милостивая государыня моя Серафима Андреевна! Вотъ уже недѣлю не имѣлъ я счастья видѣть Васъ, и бѣдное моё сердцѣ утомилось стенать въ разлукѣ, ибо только свѣтлый образъ Вашъ, блистающiй вблизи меня, способенъ упокоить мою страждущую душу. Думалъ я отвлечься трудами праведными или разсужденiями философскими, но ничто нейдётъ на умъ, околдованный и заворожённый Вами. Душа моя, вѣдь я въ плѣну и думать не способенъ ни о чёмъ, кромѣ какъ о нашихъ тайныхъ встречахъ, къ коимъ стремлюсь я всей душой своею.
Третьяго дня плакалъ я надъ Вашею запискою, гдѣ Вы сообщали мнѣ о невозможности свиданiя; есть ли въ мiрѣ болѣе мучительное чувство, нежели то, какое испыталъ я отъ досады и разочарованiя! Я ждалъ этой встрѣчи и готовилъ самыя нежныя слова, коихъ значенiе только Вы, мой ангелъ, способны оцѣнить, ибо Вы – единственный понимающiй меня въ этой жизни человѣкъ, мой свѣтъ, мой смыслъ, моя путеводная звѣзда…
Прошу покорнѣйше простить меня, сударыня, за ту зависть, кою испытываю я къ Вашему супругу Алексѣю Лукичу, вѣрному другу и товарищу, наперснику юныхъ лѣтъ моихъ и думъ владѣтелю, ибо онъ имѣетъ счастiе каждодневно видѣть Васъ и осыпать дарами своей искреннѣй любви.
Мой ангелъ, хочу донесть до Васъ, что благословенiе Бога снизошло на насъ и наша съ Вами искренняя дружба и любовь, мнится мнѣ, прочнѣе и крѣпче любыхъ законныхъ узъ. Ибо что мы передъ Господомъ, какъ не грѣшники, покорные судьбѣ? Ваша съ Алексѣемъ Лукичомъ супружеская связь скрѣплена церковнымъ бракомъ, слѣдственно, – освящена религiей. Но наши узы, разумѣю я, болѣе священны, вѣдь мы стремимся другъ навстрѣчу другу, ища религiю другъ въ другѣ черезъ Господа. Насъ соединяютъ не установленiя морали и не условность догмъ, а искреннѣе чувство, обрѣтённое на небесахъ. Въ насъ и только въ насъ Вседержитель Всемогущiй! Тому свидѣтельство – наша любимая дочурка Ляля, коей День Ангела мы отмѣчаем завтра…»
Ляля в недоумении прочла последнюю фразу трижды, потом начала читать письмо повторно с самого начала: «… бѣдное моё сердцѣ утомилось стенать въ разлукѣ… душа моя, вѣдь я въ плѣну… третьяго дня плакалъ я надъ Вашею запискою… наша любимая дочурка Ляля, коей День Ангела мы отмѣчаемъ завтра…»
«Не въ силахъ я снести того блаженства, коимъ Вы, любезный другъ мой, дарите меня! За что, за что мнѣ это счастьѣ, за что мнѣ рай сѣй? Надобно понять и уразуметь, отчего звѣзды такъ сложились, что наша любовь длится уже столько лѣтъ и не утихаетъ. Такъ я скажу Вамъ, сударыня, что причиною тому духовный свѣтъ вкупѣ со страстiю тѣлесною. Что было бы одно безъ другого? Вы сами знаете, какъ я несдержанъ и горячъ бываю, оставаясь съ Вами наединѣ вдали отъ любопытныхъ и нескромныхъ глазъ. Какъ я люблю снимать съ Васъ крахмальные покровы и слышать жалобный Вашъ голосъ, пеняющiй мнѣ на медлительность мою! Какъ я люблю цѣловать и гладить Вашу кожу, атласной мягкостью своей сводящую меня съ ума, и вдыхать блаженно Ваше тѣло! Не сердитесь, кроткая голубка, за мою безмѣрную къ Вамъ страсть, тому причиною – Вы сами, Ваше совершенство…
Горю мечтою видѣть Васъ наканунѣ Дня Ангела дочурки нашей, то есть сегодня вечеромъ, хотя бы и на полчаса въ ресторацiи месье Ланвиля, а завтра – за праздничнымъ столомъ въ кругу нашихъ двухъ семей.
Засимъ посылаю безмѣрную мою благодарность Алексѣю Лукичу за приглашенiе и дружбу. Кланяйтесь ему, мой другъ, но помните, я заклинаю Васъ, что надобно держать въ секретѣ нашу съ Вами связь и не обнаружить себя случайнымъ словомъ или замѣчанiемъ въ бездумномъ разговорѣ. Иначе быть бѣдѣ и наше доброе товарищество вдругъ расторгнется, чего я никогда бы не желалъ.
Остаюсь преданнымъ слугою Вашимъ и молю Создателя о ниспосланiи Вамъ благоденствiя, здравiя и беспрерывной материнской радости.
Примите увѣренiя въ глубочайшемъ къ Вамъ почтенiи и неизмѣнномъ уваженiи всего Вашего добраго семейства.
До гроба Вашъ,
Автономъ фонъ Гельвигъ
5 марта 1908 года»
Ляля в ужасе обхватила голову руками, закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону. «Боже мой, Боже мой! – прошептала она. – Так вот почему столпник сказал «ты будешь любить двух братьев»!..
До самого утра читала и перечитывала она старые бумаги, не желая верить прошлому и в то же время понимая, что не верить нельзя, что доказательства налицо и что от них никуда не денешься. Она не могла остановить слёзы, эта железная женщина, видевшая на своём веку всё, что только можно увидеть, знавшая цену подлости и благородству, смотревшая в бездну человеческой низости и наблюдавшая высоты человеческого духа, женщина, которая прошла тюрьму, лагерь, ссылку, та, которую оскорбляли, избивали и топтали ногами, вышибая из неё женскую суть и женское достоинство… она плакала, плакала и не могла остановиться, потому что ей было жаль себя и своей потраченной напрасно жизни, своей отданной в обмен на чьё-то мифическое счастье единственной, неповторимой судьбы…А история всё ворочалась в муках, неуклюже переступая на поворотах, вываливаясь на обочины и теряя направление. Где, где те сияющие высоты, обещанные нам ещё две тысячи лет назад, где жизнь для простого человека?
Менялись вожди, начинались и заканчивались войны, погибали и строились города, обесценивались деньги, а ещё больше обесценивались люди, и вот уже всё позади, всё позади… а впереди… Встреча! Ляля давно мечтала о ней и знала, что уже очень скоро она увидит любимого брата, своего Ники, свою единственную любовь, посмотрит ему в глаза, возьмёт его за руку и они поплывут голова к голове в те дали, где нет жестокости, ненависти и вражды.
Она тащила детей, сражалась с бедностью, пережила вместе с соотечественниками все эти смены генсеков, денежные реформы, Беловежскую Пущу и расстрел Белого дома, все эти приватизации и модернизации, уход из дома детей и уход из жизни последних, ещё не додавленных в своё время родственников, рэкет и челночную волну, все эти стояния возле станций метро с распяленными на руках китайскими кофточками, все эти протестные движения и белые ленточки, весь этот фарс одновременного славословия и словоблудия, и пришла, в конце концов, снова к тому месту, откуда начался её путь, словно замкнув круг и вернувшись к своим истокам.Весной 2013 года, когда московский асфальт уже прогрелся и просох, когда на бульварах начали распускаться столетние липы, а проходные дворы перестали дышать холодными зимними сквозняками, Ляля вышла из коммунальной кухни, держа в руках только что вымытое прошлогоднее яблоко, и направилась в сторону своей комнатушки. С утра у неё болело сердце, и она хотела вызвать врача, но после выпитой таблетки боль отпустила. Она шла по длинному коридору, опираясь свободною рукою о стену, давным-давно выкрашенную эмульсионной краской и потерявшую каракули её незабываемых близнецов, шла мелкими, нетвёрдыми шажками и, дойдя до двери, остановилась на пороге, чтобы передохнуть. Прямо перед ней было большое, давно не мытое окно, под которым теперь всё реже и реже собирались по ночам потрёпанные призраки Революционного трибунала, а слева, на стене висела увеличенная фотография Никиты в красивой кадетской форме и её самой, Ляли, – в гимназическом платье и с большим белым бантом в волосах. Она шагнула вперёд, глянув на фотографию, и в тот же миг почувствовала, как острая игла боли с яростной силой вонзилась в её сердце. Чьи-то руки, воздетые к небу, мелькнули у неё перед глазами, мелькнул снегопад белых лепестков… она пошатнулась и выронила морщинистое прошлогоднее яблоко… яблоко покатилось по полу и остановилось возле холодильника… в глазах Ляли потемнело, она попыталась вытянуть вперёд руку, словно призывая кого-то в помощь и увидела вдруг потемневшее от старости лицо Никиты… он падал, запрокинув голову, в её сторону, а она падала ему навстречу, и так, медленно приближаясь, они сошлись и… рухнули рядом, голова к голове. Ляля приподняла тяжёлые веки. С фотографии на стене смотрел ей в глаза Ники, любимый брат, единственная её мечта и смысл её жизни. Рука его покоилась на её плече, взгляд был спокоен и слегка насмешлив. Ляля улыбнулась ему в ответ.