Избиение младенцев

В разноцветьи озёрного льда Никита видел редкую отступающую цепь, которую теснили с холмов большевистские пулемёты, и ему хотелось туда, на лёд, на помощь своим погибающим братьям. Один упал, другой, третий…там и сям в цепи падали солдаты, а кадеты неслись вперёд, судорожно сжимая винтовки и оскаливая ноющие на морозе зубы.

По команде Рогойского они поп а дали в межевую канаву на краю поля и залегли. Справа от них возвышалась серая кладбищенская стена, за нею далеко вперёд просматривалось открытое пространство, левый фланг – в сторону озера – тоже был оголён. Красные обстреливали кадетов через кладбище, с противоположной его стены; одновременно, зайдя с левого фланга, они отрезали их от добровольческой роты, отчаянно сопротивлявшейся перед озером.

– Пулемёты к бою! – прокричал, чуть привстав, Рогойский. – Волховитинов – на «максим»! Никольский – на «льюис»!

«Льюис» ещё перед началом похода дал кадетам полковник Мамонтов, а «максим» был захвачен ими при штурме красной заставы на входе в колонию.

Глеб Никольский и Никита, выскочив из межевой канавы, разбежались по флангам, Глеб побежал направо, Никита – налево.

Впереди множились цепи красных, из боковых ложбин во фронт стала выдвигаться конница, формируясь в кулак, и авангард его украсил своею статною фигурой гарцующий на вороном коне боец с огромным полотнищем алого знамени в руках.

Никита хорошо видел противника: вот конники в странных островерхих шлемах, не торопясь, вынули из ножен шашки, и каждый положил свой бликующий под солнцем клинок себе на плечо, а над другим плечом виден был отставленный чуть в сторону винтовочный ствол… вот перед отрядом рядом со знаменем стала играющая под хозяином резвая каурая… поворот головы, короткое, неслышное издалека слово и медленное движение сабли вверх… весь отряд, как заворожённый, повторяет это роковое движение, решительно поднимая холодные клинки над головами… лошади в нетерпении топчутся на месте, ржут и фыркают, выпуская из ноздрей облачка пара и… шпоры!! Полетела вперёд конница по вздыбленной целине, в яростном снежном вихре, взметаемом чудовищными копытами, словно в пропасть, под наклоном, всё ускоряясь и ускоряясь, так, будто бы и не люди скакали на спинах бешеных животных, овеваемых сатанинским ураганом, а какие-то гигантские крылатые призраки, несущие смерть, смерть и смерть, и вот уже слышны стали дикие вопли, хриплое рычание и безумный храп одичавших вмиг коней… эти звуки, сливаясь в один бессмысленный гул, в шум громоздящегося морского вала, в грохот сорвавшейся горной лавины, приближались и, вслушиваясь в эту какофонию, вглядываясь в эту дьявольскую, на глазах вырастающую в размерах свору, Никита ощутил ни с чем несравнимый ужас – ужас преисподней, который неотвратимо надвигался, бессмысленно разевал свою зловонную, смердящую гнилыми зубами пасть и готовился поглотить его, всосать в своё кромешное слизистое нутро и навеки растворить саму сущность того, что было Никитой, того, что было живым тёплым человеком, который думал, любил и хотел жить… Он содрогнулся от гадливости и вцепился в холодную сталь «максима»; красные неслись на него и в метельной круговерти он уже различал светлые пятна перекошенных криками лиц, – сдвинув пулемёт на левый фланг атаки, он прижал гашетку и начал косить врагов… «максим» зашёлся от ярости и забился, словно в эпилептическом припадке, он рычал и изрыгал горячий свинец и рвался вслед за своим боезапасом, хрипя и задыхаясь, как срывающийся с поводка бешеный пёс, которого хлещут по морде жгучим прутом, а Никита, сливаясь со своим пулемётом в единое целое, вбирая в себя бескомпромиссную пулемётную душу и становясь продолжением его холодного стального тела, тоже трясся в экстазе ярости и стрелял, стрелял, стрелял; когда же напряжение его злобы и напряжение боя достигли предела, он разодрал рот и, подобно раненому хищнику, всегда непобедимому, а теперь поверженному, – закричал:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!

И рядом с ним, так же дико, закричал маленький Авраменко, державший патронную коробку и следивший за пулемётной лентой.

Впереди упали с коней несколько кавалеристов, но атака не захлебнулась, дьявольский крылатый отряд с развевающимся на фоне белого метельного вихря красным знаменем продолжал лететь на позиции кадетов, и ещё свирепее становились лица приближающихся всадников, а Никита всё стрелял и стрелял, и уже понимал, что всего через несколько секунд эта лава сметёт оборонные цепи, и пойдут гулять неподкупные шашки по стриженным кадетским головам!

Кадеты яростно отстреливались, но пули со стороны красных пехотных отрядов летели густо; напоённые горьким ядом классовой ненависти они без труда находили своих избранников, – вот упал раненый в живот Женя Никитин из Ташкентского корпуса и рухнул наземь орловец Володя Григороссуло, вот закричал и схватился за бедро Стойчев, а одессит Лёва Клобуков, инстинктивно сжимая голову ладонями, повалился навзничь, – пуля попала ему в глаз и жутко было видеть это юношеское лицо, искорёженное обезумевшим металлом… вот Никитин второй – Леонид, яростно отстреливаясь, вдруг вспыхнул лицом – его залитые кровью рот и подбородок пламенели, – пуля разорвала ему щёку, и кровь струёй полилась за воротник… чуть в стороне от цепи упал, взмахнув руками, словно прощаясь, горнист Тер-Никогосов, и латунь его горна, перекинутого через плечо, резко блеснула напоследок, на мгновение ослепив тех, кто видел смерть гордого тифлиссца… И вот уже испустил дух Григороссуло, зарывшись головою в снег, а Женя Никитин в страшных мучениях шёпотом молил своих товарищей:

– Ребята, пристрелите меня… убейте… пожалуйста, убейте… не могу больше терпеть…

А разъярённый отряд красных кавалеристов, между тем, всё летел и летел вперёд, раздвигая упрямыми головами своих коней упругий морозный воздух, и вдруг на полном скаку разделился надвое и уже двумя потоками помчался вперёд, подобно бурной порожистой реке, решившей покорить как можно больше пространства, – впереди левого потока нёсся всадник со знаменем, трепещущим на ветру, следом за ним, в некотором отдалении летел ещё один, в фигуре которого Никите почудилось что-то знакомое, какое-то неуловимое сходство с кем-то из прошлой жизни; это ощущение длилось доли секунды, оно мелькнуло и пропало, потому что кавалеристы неслись прямо на Никиту, а он уже в панике продолжал стрелять и целил прямо в центр атакующих… и так, несмотря на панику, захотелось ему всмотреться в показавшуюся знакомой фигуру, что он чуть привстал, и тут же почувствовал лёгкий удар в плечо… тут движение всадников странно замедлилось, они плавно поплыли над снежной порошей, и знамя, под острым углом втыкающееся в небо, дрогнуло и стало клониться, его алое, словно окровавленное крыло беспомощно забилось в подбрюшьи коня, замедляющего свой бег, и видно было, как знаменосец подался вперёд, левой рукой обняв шею своего четвероногого друга, – чтобы не упасть… в это мгновение откуда-то сбоку вылетел другой всадник: подхватив знамя, готовое вот-вот выпасть из слабеющих рук раненого знаменосца, он гикнул и рванулся вперёд, а тот, другой, только что передавший эстафету, медленно сполз с лошади, уронил свои безвольные руки в снежную, взбаламученную скачкой кашу и, зацепившись ступнёй за стремя, несомый обезумевшей лошадью, полетел в самой гуще этой каши вслед своим захваченным азартом атаки товарищам. Левый фланг кадетов дрогнул и начал отступать. Мальчишки ринулись к околице колонии, пытаясь под стенами домов найти укрытие и спасение. Никита развернул раскалённый пулемёт и потащил его к ближайшей хате: под пулемётом шипел, соприкасаясь с металлом, грязный снег. Маленький Авраменко пытался помогать ему. Кадеты стали окапываться на входах в улицы, в палисадниках и под стенами домов. Никита оглянулся: красные продолжали свой стремительный полёт. Неловко повернувшись, он вдруг почувствовал резкую боль в плече, рукой прижал жёсткое сукно шинели и понял, что оно пропитано схватывающейся на морозе кровью. А красные кавалеристы в островерхих шлемах всё летели вперёд, уже совсем близко сверкали их шашки, и Никита опять ощутил неотвратимость смертного ужаса… успев отбежать к шаткому забору палисадника, он поднял голову и увидел, как из мутного снежного вихря вылетает прямо на него та самая знакомая фигура, она заслоняет собой белый свет, гигантская лошадь подымается на дыбы, и перед глазами Никиты встаёт резко пахнущий лошадиный круп в жёстких блестящих ворсинках… всадник заносит шашку и, отводя руку для удара открывает своё лицо… Никита вскрикивает – то лицо Жени, Евгения Гельвига, соседа, старшего друга, почти брата!! Никита выворачивает винтовку с плеча, судорожно передёргивает затвор и, упав в снег, вслепую стреляет! Уже закрывая глаза и погружаясь в сумрак бесчувствия, он видит на самом краю своего затухающего сознания пьяно зашатавшуюся лошадь и Женю, схватившегося рукой за шею… пальцы его руки становятся алыми, сквозь них медленно просачивается кровь, и Женя, страдальчески сморщившись, с усилием разворачивает коня и клонится куда-то вбок…

В последние мгновения Никита успевает ещё услышать сердитый стрёкот пулемёта Никольского, развернувшего свой «льюис» от кладбищенской стены, и сквозь наползающую мглу видит: кони красных смешались… пехота вдалеке в нерешительности замешкалась, а пулемёт Никольского всё не умолкает, уже не в силах прекратить свой припадок; лошади, потерявшие всадников, мешают боевому порядку, кавалеристы сбиваются в беспорядочную кучу и хаотично отступают…

В этой передышке кадеты, также отступив в глубину села, вдруг осознали, что часть его занята красной пехотной частью, совершившей обходной манёвр и укрепившейся на западной окраине.

Пока было относительно тихо, Никита снял шинель и осмотрел рану, – слава Богу, пуля прошла навылет, и были задеты лишь мягкие ткани. Он отказался покинуть поля боя, товарищи перевязали его, и он снова взял в руки винтовку.

Всего полчаса было дано воинам на передышку, и вскоре улицы Канделя стали сотрясать снаряды, прилетающие с дальней железнодорожной ветки, где стоял большевистский бронепоезд. Орудия его били чуть ближе, чем того требовали задачи артподготовки, и лишь несколько шальных снарядов залетели на мощённую булыжником площадь колонии и разорвались возле кирхи, стены которой мгновенно покрылись выбоинами и щербинами от прилетевших осколков.

Когда замолчала артиллерия красных, кадеты вновь увидели за озером боевые порядки врага. Но красные не торопились наступать, выжидали.

К этому времени генерал Васильев сумел сорганизовать войска и привести в боевую готовность эскадрон павлоградских гусар, сапёрную роту с четырьмя пулемётами, броневик и единственную пушку при двух оставшихся снарядах.

Контратака!!

Какое ещё слово может показаться слаще тем бойцам, которые стояли насмерть и теряли в отчаянной схватке своих товарищей? Чем ещё можно подогреть чувство мести, и без того кипящее и клокочущее в преддверии новой схватки? Что может сказать им командир, чтобы уменьшить их нестерпимую боль, уврачевать их горящие раны, успокоить их плачущие души? Только одно: идите и убейте врага!

Так кадеты были снова подняты в бой. Рогойский и Реммерт снова вывели их на линию огня; после построения раздалась команда:

– Дистанция – четыре шага, налево в цепь – ррр-а-а-зомкнись!

Мальчишки поп а дали в снег и со свежей злобой принялись обстреливать позиции красных. Сбоку, по левому краю озера вновь полетела хоть и потрёпанная, но всё ещё бойкая вражеская кавалерия. У Никиты упало сердце, – всё точно так же, как час назад, – то же знамя, те же летящие, подобно чёрным чудовищам, кони, те же шашки, взметнувшиеся над головами, но… уже, кажется, не так уверенно, не так слаженно скачут всадники и не так твёрдо зажаты в их руках сверкающие на солнце клинки и… да, да! Навстречу им летят павлоградские гусары и уже два снежных шлейфа в неудержимом стремлении друг к другу клубятся на льду озера, – расстояние между ними всё меньше и меньше, облако снежной взвеси вокруг них всё больше и больше, частокол клинков втыкается в низкие облака, кони снова звереют на ходу, и вот уже клин вгрызается в клин и – пошла рубка!

Кадеты тем временем начали отсекать дальнюю пехоту, часть сапёрной роты сражалась внутри колонии, вытесняя красных вон из Канделя к подножию дальних холмов, другая часть сапёров при двух пулемётах присоединилась к кадетам, и – бешеный кураж вперемешку с отчаянием захлестнул парней! Никита лупил из своего «максима» в диком возбуждении, забыв про усталость и боль в плече, и видел краем глаза, как гусары схлестнулись с красными, как там, на озере началась яростная свалка, как котовцы дрогнули, но не повернули коней, как павлоградцы отчаянно рубили врагов, потому что нельзя было им отступить, никак нельзя, – или здесь погибнуть в благородной схватке, или быть пленёнными и позорно расстрелянными… И вот они уже стали теснить котовцев, вот уже кони без седоков потерянно заб е гали по снежной ледяной столешнице, натыкаясь на убитых и поверженных. Красные устало и растерянно оборонялись, и видно было, что боевой азарт покинул их. Гусары теснили врага не силою оружия, но силою духа; клинки павлоградцев продолжали свою страшную работу, – кровь летела во все стороны, слышались крики, ругательства и стоны, и кто-то умирал под копытами коней, видя в вышине на фоне равнодушного неба гигантские чёрные фигуры сражающихся и скрещенные в роковом противоборстве шашки, а кто-то уже мёртвый гарцевал на вольной, потерявшей поводья лошади, привалившись пробитой грудью к её тёплой шее…