Избранная проза

Лефтер, Черныш и Штерё волновались, как будто ждали каких-то важных событий. А мы, школьники, обязаны были знать только свою классную комнату.

В городе началось необыкновенное оживление. Люди встречались, увлеченно разговаривали, с ожесточением спорили. В трактирах между отдельными группами часто возникали драки. На чьей стороне должна быть Болгария? С Россией или с Германией? Кто нам отдает Македонию, а кто против этого? Такого рода вопросы волновали посетителей трактиров. Христоско смеялся над этой, как он выражался, «грызней за кость» и говорил о разных партиях, что они «одного поля ягода».

Прошло несколько дней. На дверях школы появилась маленькая красная листовка. Ученики, толпясь, с любопытством ее читали.

Содержание листовки меня заинтересовало, но многое в ней было мне неясно. Почему, как тут сказано, буржуазия готовится к новым выборам? Ведь в выборах участвуют все? И что значит «личный режим», которому служат все буржуазные партии? В листовке говорилось, что эти партии хотят использовать болгарский народ в корыстных целях, обманом и насилием завоевать его доверие, чтобы безнаказанно проводить собственную политику.

Что буржуазные партии усиливают свое влияние, мне разъяснил Христоско Мерджанов. По его словам, все они «одного поля ягода», «волки в овечьей шкуре», они до предела раздувают государственный бюджет и увеличивают бремя налогов, чтобы откармливать военную и чиновничью бюрократию за счет насущного хлеба рабочих и крестьянской бедноты.

Я знал, что социальное законодательство — защита рабочего труда — для них не существует. Чего можно ждать от правительства, говорил Христоско, которое увеличивает военный бюджет, чтобы ввергнуть нас в войну?

Моя любовь к Христоско помогала мне понять, что единственная партия, которая защищает интересы рабочих и всех трудящихся, борется за лучшую жизнь для народа, за мир и социальную справедливость, — это партия, которая выпустила красную листовку.

Листовка заканчивалась словами:

«Товарищи рабочие! Голосуйте за кандидатов социал-демократической партии (тесных социалистов)».

Листовка провисела до третьей перемены. После этого она была сорвана и исчезла.

На другой день во время второй перемены в школьном коридоре появился пристав Чаушев с длинной кривой саблей, которая непрерывно съезжала у него назад. Он был известен как грубый служака, полицейский-драчун, поэтому все его боялись.

Такой необыкновенный посетитель не мог остаться незамеченным. Ученики, особенно старшеклассники, пришли в смятение. Зачем он явился? Когда это было, чтобы школу посещала полиция?

Поношенный и выгоревший мундир пристава промелькнул по лестнице и исчез в направлении директорского кабинета. Пристав Чаушев был «вездесущ», и, как говорили, его можно было встретить сразу в нескольких местах. Вот он стоит, козыряя, перед околийским начальником, и вдруг видишь, как он мечется на коне в верхнем конце города.

Сторож дядя Коста зазвонил, и ученики нехотя разбрелись по классам.

Урок начался.

Во время третьей перемены Тодор Гинев, Христоско Мерджанов, я и еще несколько учеников были вызваны к директору.

Директор Мечкарский преподавал пение и музыку. Он был регентом школьного хора и часто ломал смычок своей скрипки об голову какого-нибудь тупого хориста, который с трудом воспринимал нотную кабалистику. Вытянув свое длинное тело в поношенном пиджаке и брюках, он дирижировал со страстью, наклонялся и выпрямлялся, как жираф, сердился, когда кто-нибудь ошибался, сиял, когда мелодия звучала правильно и стройно.

Все знали, что политика его не интересует, но было ясно, что наш вызов связан с посещением пристава Чаушева.

Встав из-за стола и приняв комически торжественную позу, он несколько минут молчал, грозно и устрашающе глядя на нас.

Мы все были хорошие хористы. В этом отношении он не мог сказать ничего плохого.

Его сухое костлявое лицо, с горбатым ястребиным носом, с длинными взъерошенными волосами, приняло какое-то бесстрастное отсутствующее выражение.

Он поглядел на нас испытующе и сказал:

— Ставится вопрос: кто приклеил эту листовку к дверям?

Он достал сорванную листовку и, подняв ее, помахал в воздухе. Потом продолжал:

— У полиции есть сведения, что оппозиция завербовала некоторых учеников в свои агитаторы. Ученики пришли сюда учиться, а не помогать политическим партиям. Это надо запомнить! — Он строго посмотрел на нас. — Что за безобразие! — Затем, помолчав: — Тодор Гинев, это ты?

Тошо ответил отрицательно. Отрицали и остальные.

— Вы, Христоско Мерджанов?

Христоско как девятиклассник (наша школа девятиклассная) был уже «взрослый», и поэтому директор обращался к нему на «вы».

Слегка сгорбившись, явно раздосадованный, Христоско помолчал и твердо ответил:

— Нет, господин директор…

— Тогда кто же? — насмешливо сказал директор. — Ведь не я же?

Христоско поднял голову и спокойно произнес:

— Я думаю, что этот допрос излишен, господин директор. Разве у партий нет своих людей для подобных поручений? Разве у нас не свободная агитация? Разве, согласно конституции, тот, кто препятствует свободной предвыборной агитации, не подлежит наказанию?

Директор словно был пристыжен этим неожиданным уроком гражданского права и как будто смутился. Ишь ты, вчерашний мальчишка, а наставляет меня на ум! Он с изумлением посмотрел на Христоско, скривил губы и воскликнул:

— Глядите, какой всезнайка! — А потом добавил: — Слушай, парень, кто много знает, того много бед ожидает!

Христоско ничего не ответил. Он смотрел директору в глаза и старался понять, серьезно тот говорит или шутит. Слова «кто много знает, того много бед ожидает» были совершенно неуместны в устах директора гимназии: разве мы не затем сюда пришли, чтобы учиться и знать насколько возможно больше? И кроме того, по-настоящему он сердился или только напускал на себя строгость?

Директор, видимо, опомнился, перестал играть роль, которую на себя взял, и, посмотрев как-то неопределенно в сторону, сказал совсем другим тоном:

— Значит, так! У партий есть свои люди для подобных поручений! Вот и я говорю: ученики занимаются своими уроками, с какой стати они будут расклеивать листовки? — Он поглядел на нас сочувственно и с некоторой долей назидательности добавил: — Все же, мальчики, будьте осторожны — полиция не шутит. Как бы кто-нибудь из вас не пострадал. Вы свободны.