Избранная проза
Шрифт:
Отец молча слушал. Мать принесла кофе, и Мирза поднял руку в знак благодарности. Помолчал.
— А дальше? — спросил отец. — Хюсеин-ходжа, верно, живет себе в городе и знать их не хочет…
— А дальше, эфенди, что бы ты думал? Сунули их в одну казарму возле города, и прожили они там три месяца. Зима, холод. Дров нет. Рубили ветки можжевельника по Айваз-Баба… Начались болезни, голод. Какие имелись деньжонки, их проели…
— Турецкие порядки! — возмутился отец. — Хорошо ты сделал, что не поехал с ними.
— Да, благодарение аллаху, знаешь… Посылали их в разные села, но там не захотели их принять…
Отец начал смеяться. Он смеялся громогласно и смотрел на Мирзу, как на пьяного.
— Извини, Мирза-эфенди, что я посмеялся над их глупостью… Ведь помнишь, что я им говорил? Что вы будете делать там, на новом месте, у чужих людей? И здесь жить не сладко, но есть хоть надежда на лучшее. А там — султанская власть, никто тебя в грош не ставит. Народ раздет, голоден, погряз в невежестве. В селах нет школ, на каждом шагу полицейские, разбойники, нищие. Разве это государство?
Мирза слушал и не возражал. Рассказ его зятя был таким горестным, что Мирза не знал, что и возразить.
— А зять твой зачем приехал? — спросил отец.
— Между нами говоря, — тихо произнес Мирза, потом посмотрел кругом, словно боясь, как бы кто не услышал, и добавил еще тише: — Хочет вернуться!
— Смотри-ка ты, — удивился отец. — Почему?
— Фатме, дочь моя, заболела чахоткой. Эх! Только этого нам не хватало! — печально сказал Мирза и потупил глаза. — Опасная болезнь, сосед!
— Ну, не так уж она опасна, — успокоил его отец. — Вот смотри, я сам ей болен, а живу. Пусть приезжает, здесь есть хорошие больницы, вылечится.
— И доктор в Эдирне ей сказал то же самое. Воздух, сказал, родной воздух тебя вылечит. Дал бы аллах!
Мирза умолк. Молчание длилось долго. О чем он думал? О своих близких, которые мучились, а он не мог им помочь, или о чем-то другом, о смерти?
— Пускай возвращаются домой, я буду работать, помогать им, пока зять не станет на ноги…
Он посмотрел на отца и сказал, словно исповедуясь:
— И еще одно дело приключилось, похуже этого…
— Похуже? А что такое?
— Вызывают наших людей в Эдирне и посылают их ловить бунтовщиков… Понимаешь, какое дело? Я, говорит зять, от этого и бегу. Нельзя мне идти против добрых людей, которые нас приняли как братья.
— Да, это плохо… Начнется вражда, и до убийства дело может дойти… А одно убийство ведет за собой другое, и так далее… — Отец почесал затылок, прищурился и сказал: — Тьфу, и слушать не хочется! Мерзость!
Я смотрел на лицо Мирзы. Оно каждый миг меняло цвет, становилось то бледным, то багровым, то серым, как земля. Во время его невеселого рассказа у меня на языке вертелся один вопрос, который я боялся произнести, словно у меня в горле застрял комок. Несколько раз я пытался открыть рот, но что-то меня останавливало, какая-то непонятная сила. А между тем разговор продолжался, и я все не мог подстеречь момент, чтобы вступить в него…
— Может быть, и другие хотят вернуться? А, Мирза? — опередил меня отец.
— Хотят, учитель-эфенди, но как это сделать? Раз уж взялся за гуж…
Мирза слегка раскачивался из стороны
в сторону, как человек, который старается решить для себя какой-то вопрос и не может. Тут вмешался я:— А что стало с Джамиле? Привыкла она? — И у меня перехватило дух.
Мирза посмотрел на меня затуманенным, беспомощным, но добродушным взглядом, словно благодарил за вопрос, который, видимо, его взволновал.
— Да, действительно, что с ней стало? — спросил отец.
— С ней… горемыкой… — начал Мирза, но голос его прервался, он на миг замолчал, потом достал из-за пояса платок и вытер с лица пот или, скорее, не пот, а слезы… Он плакал!
Затем он с трудом продолжал:
— Несчастная Джамиле… ведь ты знаешь, учитель-эфенди, она сестры моей дочка. Ангел в человеческом образе! Помнишь, как она плакала, бедняжка, не хотела уезжать… Аллах ей внушал упорство… Ох, должно быть, человеческое безрассудство сильнее небесной милости…
Он опять вытер слезы.
— Ну, что же с ней стало? Говори! — нетерпеливо настаивал отец.
— Как рассказывает зять… В первые же дни в Эдирне какой-то торговец взял ее в услужение… Потом увез ее в Стамбул и сплавил своему приятелю… Куда? Отец искал ее в Стамбуле, в Измире… Но разве найдешь иголку в стоге сена?.. Говорят, но только пусть это останется между нами…
Он показал глазами на меня — дескать, разговор не для моих ушей, — и я быстро выскочил в сад, но все же успел услышать его последние слова:
— Есть, знаешь, такие дома… проклятые аллахом… где человека ни во что ставят… Эх, Джамиле, Джамиле, был бы жив Мустафа, он на руках бы тебя носил!
Мирза, дрожа от волнения, встал. Встал и отец. На прощанье он сказал:
— Мирза, ты только помоги дочери вылечиться, а потом все пойдет своим чередом, одно за другим…
Сколько времени прошло с тех пор! Оно, как река, течет, и конца ему не видно. Вот и минарет совсем близко. Он вовсе не такой высокий, каким выглядел издали, я теперь ясно его вижу: полуразрушенный, в запустении…
Что делают годы! Река, которая течет по ту сторону мечети, подмыла фундамент, и стена рухнула. Так медленно, незаметно, как подбирается смерть, все приняло вид непоправимого разрушения. Увидел бы это Хюсеин-ходжа, кто знает, наверное, не одна слеза скатилась бы по его белой бороде. И где теперь проклинают свои дни переселенцы? Далеко от всего родного, на чужой, незнакомой земле. Все течет, и люди угасают, как дни, сегодня они есть, завтра их нет…
Воронок фыркает, весело машет хвостом, мечтает об овсе. Здесь все ему знакомо, каждое дерево, каждый камень. Вот залаяли собаки, они ему тоже знакомы. Там вершины тополей освещаются последними солнечными лучами. Воронок, милый Воронок, плохо на чужбине. А нам хорошо, мы здешние, мы одно целое с нашими родными местами.
Четырнадцатая глава
Прощание
На площади среди села стоят две запряженные буйволами телеги. Они нагружены домашним скарбом: здесь узлы с одеждой, столы, этажерки, печки, квашни, ящики с кастрюлями, мисками, тарелками… Всякое барахло, необходимое в каждом доме. Буйволы медленно жуют жвачку под палящим солнцем.