Избранное в двух томах. Том I

4

Ладно, думай, Андрей Константинович. Время еще есть.

Володька, Володька… Сейчас-то ты вон в какого парнищу вымахал. Трудно теперь представить, что, когда мы привезли тебя из так внезапно опустевшего дома твоих родителей, был ты крохотным пищащим комочком, завернутым в одеяло. Досталось нам хлопот с тобой на первых порах, особенно Рине. Пришлось ей взять внеочередной отпуск, чтобы с тобой возиться. Хорошо еще, что у нее несколько помощниц объявилось, женщины из знакомых офицерских семей помогали, чем могли. В ясли маленького отдавать мы не хотели — не очень он крепок был, опасались, не заболел бы. Когда Рина опять пошла на работу, с Вовкой бабушки из разных полковых семей поочередно оставались. А если с бабушками перебой случался, брала Рина Вовку, несла к кому-нибудь из соседок: к тому времени командование переселило нас в лучшую квартиру, в новый дом, и Вовка одновременно с удобствами приобрел и несколько новых «врио мам», опекавших его, как теперь принято говорить, на общественных началах, — рос он в ту пору не только как наш, но и как «сын полка».

А в академию-то я, сын мой, тогда не попал, можно сказать, из-за тебя… Ну, не совсем из-за тебя, сам виноват, это давно уже признаю, но все же в какой-то мере и ты тому причиной… Расхворался ты восьми месяцев от роду, боялись мы за тебя очень. Твоя названая мать совсем в ту пору извелась: шутка ли — воспаление легких и диспепсия почти одновременно. Ну, и мне досталось соответственно. К экзаменам готовиться и без того непросто было: служба, времени — в обрез. А тут еще дома такое… Подошло время экзамены сдавать — не знаю, отправляться или нет? Как вас вдвоем в таком положении оставить? И как я там буду сдавать, с такой тревогой на душе? Колебался… А вызов на экзамены уже получен, и согласие командования отпустить меня есть. Рина, видя мои сомнения, заняла самую решительную позицию: «Поезжай, держи экзамены!»

Поехал я скрепя сердце… И вернулся не со щитом, а на щите. Провалился. Всего по одному предмету, по истории партии. Самое обидное. Уж историю-то партии я знал, и в том, что этот экзамен сдам не ниже, чем на «хорошо», был абсолютно уверен. Уверенность эта, что ли, меня подвела? Да, наверно, не только она. Ни на минуту тревога меня не покидала: а как дома? Ночами вместо того, чтобы перед экзаменами поспать подольше, на междугородную бегал, позвонить, узнать — и расстраивался страшно, если созвониться не удавалось.

Сейчас обо всем этом уже давно вспоминаю спокойно… А в то время ой как переживал! Ведь я тогда потерял последний и единственный шанс поступить в академию: на следующий год возрастной рубеж позволял мне подавать уже только на заочное. А учиться без отрыва от службы, известно, трудней трудного. Многие пытались, но далеко не все выдерживали. Я тоже так и этак прикидывал, как же быть. С академическим ромбиком на груди у нас в полку в ту пору еще ни одного человека не было, да и в дивизии таких имелось раз-два — и обчелся. Только пять лет после войны прошло, еще мало кто успел в академию поступить и ее закончить. Но я знал: многие учатся, кто на основном, кто на заочном. Пройдет год, другой — вернутся в войска с дипломами. А я, что же, так и останусь «практиком без образования»? Нет, я не помышлял об академическом «поплавке», лишь как о средстве всплыть повыше. Четыре года я прослужил в одной и той же части, на той же должности агитатора полка, с которой начал, и, когда однажды, уже после смерти Рязанцева, новый начпо предложил мне перейти на работу в политотдел, я отказался, так же как во время войны отказался от предложения перейти из полка на более высокую должность в штаб дивизии. Полк, батальон, рота для военного человека, если он там с людьми успел сжиться, сослужиться (хорошее, кстати, старое русское слово — сослуживец, не знаю почему, оно почти исчезло из обихода), любой военный коллектив, где делается главное дело, для которого существует армия, — такой коллектив и в дни мира, и в дни войны всегда будет семьей для каждого его члена. А вот штаб или политотдел, при всем моем глубочайшем уважении к ним и при всем понимании их нужности, все-таки всегда останутся только учреждениями, ибо в них нет самого главного члена военной семьи — солдата, в них — он только гость. Хотя сейчас я и сам начпо, а при этом мнении остаюсь. Как бы ни были мы заняты в «учреждении» своими делами, исток всех этих дел, все их главные корни только там, где налицо солдат, то есть в подразделениях.

Сейчас все уже позади, и на моем кителе давно красуется белый эмалевый ромб с красной звездой, золоченым государственным гербом в ней и буквами «ВПА» внизу, что означает: Военно-политическая академия имени Ленина. Сейчас у нас в полках не диво и батальонные замполиты с такими знаками. А в то время, когда я получил свой, «академики» в войсках были еще редкостью. И, чего греха таить, — конечно, я никому бы открыто в том не признался, — но, получив свой ромб, я втайне очень гордился им. И первое время скашивал глаза на него довольно частенько. Как мальчишка, право…

А впрочем, было чем гордиться. Достался мне этот академический ромбик нелегкой ценой. Сколько бессонных ночей, выходных дней, отпусков затрачено на штудирование наук… Сколько сотен часов оторвано от отдыха, от общения с сыном и женой, друзьями… И хотя я всегда был уверен, что сдам очередные экзамены, на каждую сессию я ехал волнуясь, так, словно бы отправлялся на бой.

Как-то во время одной из первых сессий я в академическом коридоре совершенно случайно встретил Кобеца. Это была наша самая первая встреча после войны. Мы даже обрадовались друг другу: хотя на фронте и не были близкими друзьями, но как-никак однополчане…

Уединившись за дальним столиком в буфете, благо у каждого из нас было свободное время, мы наговорились всласть. Оказалось, что Кобец не заочник, как я, а уже успел закончить академию и учится в адъюнктуре. Преуспел он, по сравнению со мной, не только в науках, но и в званиях: уже подполковник, а я все еще майор.

Нет, я не испытал зависти, наоборот, откровенно порадовался за него. А Кобец с первой же минуты встречи явно не скрывал чувства превосходства надо мной. Отдав дань удивлению, почему я, по складу характера сугубо штатский человек, остался в армии да еще перешел на политработу, Кобец поведал мне о своем великолепном служебном пути — в академию он пришел с должности заместителя командира полка. Кобец посочувствовал мне, что я, вот уже который год, сижу на той же должности, на которую меня определил еще покойный Рязанцев.

Мои слова о том, что расти можно, не только двигаясь по должностной лестнице, а и находясь на одной должности, не показались Кобецу убедительными. Он сказал мне: «Как ни говорите, а успех на военной службе определяется продвижением в званиях, и только так». А потом поглядел мне в глаза добрым взглядом и высказался: «Откровенно скажу, при всех ваших достоинствах вам мешает в службе ваша чрезмерная покладистость. К себе вы строги, а вот к подчиненным — недостаточно. По крайней мере, таким я вас знал в батальоне. При таком подходе к людям, за которых вы отвечаете, вы всегда останетесь на вторых ролях. Поменьше будьте опекуном, побольше — начальником. Если хотите выдвинуться, проявляйте твердость, нетерпимость к малейшим ошибкам и отклонениям, покажите свою высокую принципиальность. Будьте беспощадны, прямо скажу! Это будет полезно для дела и, прежде всего, для вас самого. И чтобы такое ваше поведение было хорошо видно со стороны. А будете тихим да ко всем добрым — так и останетесь на прежней должности. Сколько вы на ней, уже пятый год? Многовато… Выдвигаться пора. Способности у вас есть, а не используете…»

Я перебил его: «Если и есть у меня способности к работе, я думаю прежде всего не о том, как использовать их для выдвижения, а о том, как применить их для работы. А выдвижение — что же, работа сама выдвинет». «Вы альтруист!» — усмехнулся Кобец. «Альтруизм — противоположность карьеризму», — ответил я на это. Кобец понял мои слова как намек. Дальнейший разговор наш потек вяло, расстались мы довольно холодно. Потом мы еще раза два встретились в коридоре академии, но желания поговорить по душам оба более не обнаруживали.

А все-таки, признаюсь уж сам себе, я тогда завидовал Кобецу: академию кончил, адъюнкт, скоро, наверное, полковником будет. Аттестации у него по предыдущей службе были, вероятно, самые отличные.

Я не ошибся. Немного погодя, в случайном разговоре, там же, в академии, с одним из прежних сослуживцев Кобеца я узнал, что из части, где Кобец служил, его отправили на учебу в Москву с самой блестящей характеристикой: командир полка очень хотел, чтобы Кобец уехал и вместо него прислали другого — кого угодно, только другого.

Академия, академия… Хотя только гостем, и притом нечастым, был я в твоих стенах, но годы, связанные с тобой, оставили в душе глубокий и теплый след. Именно ты научила меня понимать мою профессию как искусство, как творчество и заставила еще больше полюбить ее. Если бы не ты, если бы не обязанность регулярно держать перед тобой ответ, — разве нашел бы я, захлестнутый служебной текучкой, так много времени, чтобы вдумчиво поработать над книгой, поразмыслить над мудростью ленинских истин, разобраться, как строен должен быть ход мысли командира при разработке им плана боя и в самом бою? Разве хватило бы у меня времени и сил, если бы не взял я на себя нелегкую ношу заочника, на то, чтобы постигнуть глубины психологии, логики и других наук, так нужных для понимания души человеческой? Конечно, я старался бы все это постичь в порядке самообразования, но боюсь, что таким путем не смог бы узнать и доли того, что узнал за годы учебы в академии. Строга она была ко мне, как и к другим, не миловала и за малую промашку на экзаменах, но спасибо ей за эту строгость.