Избранное в двух томах. Том I

Только на третий день, когда мы возвращались с занятий, я увидел сестру Рины, Соню, ожидавшую, в числе других женщин, возле проходной. Соня меня в строю не приметила, хотя и внимательно оглядывала шагающие ряды. Но я-то разглядел ее сразу и, хотя это и нарушало законы строя, крикнул ей и махнул рукой.

Едва дождавшись, пока мы прошли в ворота и нам скомандовали: «Разойдись!» — я побежал обратно.

— Что с Риной? — крикнул я Соне, забыв с нею поздороваться.

— Да ничего, немножко занемогла, — поспешила утешить меня Соня. — Волнуется за вас, понимаете…

— Как же она там одна… — забеспокоился я.

— А она не одна. Я навещаю. И хочу, чтобы она перебралась к нам. В случае чего Илья Ильич все сделает.

— Спасибо…

После разговора я стал немного спокойнее. Но как я завидовал тем, кого посещали! К Васе Гудкову мать приходила почти каждый вечер и терпеливо ждала у ворот.

…Но вот мы обмундированы. В еще необмятых, непривычных для нас гимнастерках мы стоим в строю в просторном дворе школы, в которой вот уже девять дней, с того момента, как вступили в ополчение, живем, как бойцы. Вместе с нашей штатской одеждой мы как бы расстались и со всем другим, что еще связывало нас с недавней привычной жизнью. Ко мне приходила Рина. Она чувствует себя лучше. Но, тем не менее, Соня не отпустила ее одну. Они пришли вдвоем, я им отдал мой костюм и ботинки. «До свиданья, береги себя», — сказал я Рине. Когда теперь мы увидимся с нею? И увидимся ли?

…Пасмурный день. Все небо затянуто серыми тучами. Безветрие. Так бывает перед дождем. Но пока еще ни капли не упало сверху. Мы стоим в строю, замерев по команде «смирно». В руках у каждого из нас — винтовка. Длинная винтовка с четырехгранным штыком, образца тысяча восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года, такие винтовки теперь увидишь разве что в кино или в музее. Мы смотрим на нашего комбата, единственного настоящего военного на весь батальон. По-особенному подтянутый, с торжественно-строгим выражением лица, он стоит перед нами возле стола, застеленного красным. Сегодня мы принимаем присягу. Всего десять дней длился курс нашей начальной воинской школы. Но и это — много. Ведь вначале мы полагали, что сразу же, как станем ополченцами, в тот же день пойдем в бой, — а как же иначе? — враг ломится в наш город.

— Сургин! — слышу я свою фамилию и, стараясь, чтобы каждое мое движение было по-воински четким, выхожу из строя, бережно держа винтовку в руке. На красном полотнище стола — белый лист с текстом присяги. Неловко переложив винтовку из правой руки в левую, я ставлю свою подпись. Все. Теперь я — боец. Я словно окончательно перешагнул черту, еще отделявшую меня от меня самого, такого, каким я был совсем недавно. За этой чертой — позади — Рина, дом, все прошлое. А впереди?..

Уже выданы нам патроны — по двести штук на каждого, по две гранаты, — к ним я, признаться, с непривычки прикасаюсь не без опасения. Уже получен паек на дорогу — по шесть больших ржаных армейских сухарей, по две пачки горохового концентрата — мой первый в жизни походный солдатский паек. В школьном классе, служившем нам казармой, где прямо на полу лежат наши казенные холстинные тюфяки, мы возимся, укладывая все, выданное на дорогу, в наши новенькие вещевые мешки. Рядом со мной не спеша, аккуратно разложив все полученное на тюфяке, укладывается Авдеев, поучает Васю:

— Ты портянки-то сверху, сверху, чтобы сподручнее достать было.

И вдруг от двери слышится голос дневального, громко выкликающего одну фамилию за другой. Я слышу и свою.

Мы, вызванные, выходим в коридор. Нас немного — трое.

— В канцелярию! — говорит нам дневальный.

— Зачем?

И вот мы узнаем — нас откомандировывают обратно, каждого по месту прежней работы: один механик-наладчик с Кировского завода, другой — химик из научно-исследовательского института, а третий — я. Оказывается, мы понадобились как специалисты и нас каждого на своей работа срочно «забронировали», то есть по приказу свыше освободили от военной службы, не спрашивая на то нашего согласия.

Слегка ошарашенные, стоим мы перед комбатом. Как же так? Ведь мы вступали в ополчение каждый по доброй воле и не рассчитывали ни на какое «бронирование».

— Это что же получается, товарищ капитан? — огорченно говорит тот из нас, что с Кировского. — Все в бой, а мы — домой?

— Приказ есть приказ, — повторяет наш командир. — Его не обсуждают, а выполняют. Мне самому жаль терять трех хороших бойцов. Но ничего поделать не могу. Сейчас же сдайте снаряжение, оружие, обмундирование.

— Да, но в чем же мы пойдем? — спрашивает один из нас. — Свою одежду мы отправили домой.

— Действительно… — задумывается капитан. — Не в исподнем же вам возвращаться… — Но тут же находит решение: — Три часа срока. По домам, переодеться и сюда — вернуть обмундирование, получить документы. Выполняйте!

Еще не опомнившиеся от всего случившегося, мы возвращаемся в нашу казарму, начинаем собирать все, выданное нам, чтобы вернуть по принадлежности. Нас обступили, расспрашивают. Но все слова доходят до моего сознания с трудом, слишком уж неожиданна перемена в моей судьбе.

Сдаю винтовку Авдееву. Он тщательно осматривает ее, вынув затвор, долго глядит через ствол на свет.

— Порядок! — сдержанно хвалит он меня. И добавляет: — Кому-то она теперь достанется…

Мне неловко перед Авдеевым. Да, кто-то вместо меня возьмет мое оружие, будет с ним в бою… А моим оружием снова станет карандаш и масштабная линейка. Неужели это так уж необходимо? Но капитан сказал: «Приказ есть приказ».

И вот сдана винтовка, противогаз, вещмешок, возвращен на склад паек. В моем распоряжении всего три часа. Поспешно иду, почти бегу по улице, успеваю вскочить на отходящий трамвай, на переднюю площадку, переполненную мальчишками-ремесленниками. Они, видя мою форму, почтительно подвигаются, освобождая мне место. Но какой же я теперь военный! Через полчаса я буду дома и форма будет снята.

Противоречивые чувства переполняют меня. Как неловко все получилось. Авдеев, Вася, все остальные, может быть, сегодня уйдут на передовую, возможно сразу же под огонь. А меня не будет с ними. Я вернусь в свою «камералку», буду сидеть над картами… Весьма вероятно, что это будут не те привычные карты, над которыми я сижу годами, а какие-нибудь другие, очень нужные для фронта. Может быть, и не буду сидеть в «камералке», а меня куда-нибудь пошлют — например, на съемку местности, на топографические работы, необходимые для подготовки обороны города. Не зря же меня так внезапно «забронировали»? Наверное, наша организация получила какое-то срочное задание. Но что бы там ни было, а и Авдеев и Вася Гудков будут на переднем крае, а я — в тылу. И уже одним этим я в чем-то виноват перед ними и чем-то обязан им. Конечно, Рина обрадуется, увидев меня, и это очень кстати, что в такое рискованное для нее время я буду рядом с нею. И нечего казниться. Приказ есть приказ, его не обсуждают, а выполняют, сказал капитан, наш комбат. Но все-таки, все-таки…

С трепещущим сердцем поднимался я по лестнице нашего дома, по ступеням которой еще недавно спускался, попрощавшись с Риной, проводившей меня в солдатский путь… Вот и дверь нашей квартиры, такая знакомая, старинной работы дверь с шишечками на филенках, с множеством звоночных кнопок и табличек с фамилиями жильцов на косяке. Вот кнопка и с нашей фамилией. Подношу к ней палец. То-то сейчас удивится Рина. Нажимаю кнопку. Нажимаю еще. За дверью — тихо. Рины нет дома? Что же, могла выйти — в магазин, в женскую консультацию, к себе в школу, наконец. А может быть, она уже перебралась к Соне и Илье Ильичу? Знать бы, где она сейчас, — нашел бы. Но я имею лишь три часа.