Избранное в двух томах. Том I

Но некогда разглядывать. Мы роем, роем землю лопатами. Жарища. Крупные капли пота скатываются по щеке, попадают в рот, я чувствую их солоноватый вкус. Хочется пить. Но ведь остальные рядом продолжают работать. Что ж, буду работать и я, жажду утолить нечем. Ноет еще незаживший палец, повязка на нем давно почернела от грязи. Надо переменить. Но потом, потом…

Я работаю на самом дне противотанкового рва, который пересекает все поле перпендикулярно шоссе. Мы, несколько мужчин, делаем самую трудную работу: взрезаем лопатами еще нетронутый грунт — тяжелую, плотную, чуть сыроватую здесь, на трехметровой глубине, рыжую глину. А женщины — их раз в двадцать больше, чем нас, — выбрасывают лопатами эту глину наверх. Уже несколько дней мы роем этот огромный ров, но до конца еще далеко. Ладони привыкли к тяжелому черенку лопаты, он теперь кажется куда более легким, чем в первые дни, и на руках уже не набивает новые мозоли. Но натруженные ладони горят, и так хотелось бы, хоть на несколько секунд, опустить их в прохладную воду, а особенно надоевший мне своей болью раненый палец. Скорее бы зажил!

В нашем рву работает человек пятьсот, не меньше. Самый разный ленинградский народ — и мальчишки-старшеклассники, и бойкие, острые на язык, держащиеся дружной кучкой сноровистые девчата с какого-то прикрытого из-за войны строительства, пожилые домохозяйки, девчонки-ремесленницы в синих гимнастерках и студентки консерватории, которых прислали целый курс.

Недавно вдоль нашего рва пролетел, угрожающе ревя, немецкий самолет. Все, кто был во рву, побросали лопаты, кинулись наземь. Когда самолет пролетел надо мной, я успел разглядеть его: темно-серый, почти черный, с мутно-желтыми крыльями, на концах которых — черные кресты, а на фюзеляже — крючья свастики. Впервые я увидел врага так близко над собой… Кажется, я даже разглядел под стеклянным колпаком кабины, когда самолет поворачивал, голову летчика. Сколько раз потом мне пришлось видеть врага — в разных видах, при разных обстоятельствах… Но тот первый фашист, пронесшийся надо мной, запомнился мне. И теперь я помню, как кольнуло тогда меня в сердце чувство горечи, обиды, моего попранного человеческого и гражданского достоинства: враг, торжествующе трубя, с полным ощущением собственной безнаказанности горделиво проносится надо мной, а я лежу, вдавившись в рыхлую глину, лежу под ним на своей земле…

Это чувство, чувство возмущения, жило во мне всю войну. И, может быть, оно помогло мне во многом, прибавляя силы.

Самолет не нанес нам вреда. Он только разбросал листовки — глупые листовки, на которых была изображена женщина в шляпке, на высоких каблуках, уходящая от брошенной ею лопаты. А под этим рисунком были напечатаны сработанные в ведомстве господина Геббельса стихи, если это можно назвать стихами:

Ленинградские дамочки, Не ройте ямочки, Придут наши таночки, Засыплют ваши ямочки.

Послушали бы сочинители тех фашистских агитационных виршей, какими словами оценили их литературные труды «дамочки». До сих пор словно слышу, как честят Гитлера, Геббельса и всех гитлерят, глядя на разлетавшиеся по рву листовки, бойкие девчата и женщины, работавшие со мной во рву. Еще злее взялись они за лопаты.

На следующий день, в разгар работы, мы вновь услышали знакомый звук немецкого самолета, летящего низко над землей. На этот раз он не произвел такого впечатления, как в первый: многие, особенно те, кто находился на откосах рва, поглубже, даже не бросили работать. Кое-кто остановился, всматриваясь: где летит?

Серо-желтый самолет, как и накануне, показался в конце рва, летя вдоль него, он стремительно приближался. Сейчас промчится над нами… Я вытянул шею, всматриваясь.

Вдруг над моей головой, глуша шум мотора, затрещало. Вмиг догадавшись, что это такое, я бросился на рыхлую глину. Через несколько секунд все стихло, слышался только затихающий гул самолета.

— Скорее, скорее!

— Да помогите же!

— Ой, батюшки! — услышал я растерянные женские голоса.

Все толпились вокруг женщины, бессильно лежавшей вверх лицом, откинув правую руку. Голова ее была обнажена, волосы, заметно тронутые сединой и припачканные глиной, спутанными прядями прикрывали щеку. Какая-то девушка, в сбившейся на затылок, побелевшей от солнца косынке, яростно разрывала на раненой кофточку, чья-то рука совала девушке что-то белое — не то бинт, не то тряпку.

Пока женщину перевязывали, она лежала молча, стиснув губы, страдальчески морщась, глядела в небо, водя главами, что-то искала в нем, словно не замечая ни окружающих, ни того, что они делают с ней.

Когда перевязка была закончена, женщину подняли на руках и осторожно понесли по откосу рва наверх ее товарки, какой-то пожилой дядька и я. Когда мы вынесли женщину из рва и стали класть на землю — к тому времени кто-то уже побежал в ближний поселок за машиной, — женщина открыла глаза и ее взгляд столкнулся с моим. Какое-то сначала непонятное мне удивление мелькнуло в ее глазах, и вдруг она сказала, обращаясь явно ко мне одному:

— Без тебя бабы управятся. Лучше б ты на фронт…

Я и сам не раз думал об этом. Конечно, мое место на фронте. Я ходил в военкомат, вступил в ополчение. Не моя вина, что меня оттуда откомандировали. И если меня не будет держать «бронь», снова пойду.

Так успокаивал я себя, но это мне не удавалось. Не то чтобы меня совесть мучила. Для этого не было оснований. Ведь я не ловчил, не уклонялся. Но почему-то теперь все время держались в памяти слова той раненой женщины, совсем не знавшей меня, увидевшей меня случайно. Держались и не давали покоя.

Не давали мне покоя и мысли о Рине, которую я не видел уже много дней. Как она там? Если снова налет — кто защитит ее? А если у нее начнется раньше времени? Кто поможет ей?

Стремясь заглушить тревогу, я работал еще ожесточеннее, старался ни о чем не думать, кроме работы. Я копал ров с такой яростной страстью, как будто рыл могилу самому Гитлеру.

Через несколько дней мы закончили ров и нам дали отдых на двое суток. Я поспешил домой. Целых двенадцать дней я не имел никаких вестей от Рины.

Наша комната оказалась закрытой. Соседки рассказали мне, что четыре дня назад, ночью, во время очередной воздушной тревоги, они отправили мою жену в больницу — пришло ей время как раз в ту ночь…

Я помчался в родильный дом — он был неподалеку от нас, возле Обводного. В вестибюле увидел на стене список, в котором значилось:

«Сургин — мальчик, 3500 гр., 52 см., удов.»

Сургин, мальчик! Мой сын! Я стоял перед списком, вновь и вновь перечитывая в нем ту единственную строку, которая имела отношение ко мне. Я — отец. Необычно и странно чувствовал я себя тогда в этом новом для меня качестве. Отец… Значит, есть росток жизни, продолжающий меня. Как сберечь его, этот росток, чем укрыть его от всех опасностей, которые несет ему война?..

Тревога и радость мешались в то время в моем сердце.

К Рине, как я ни рвался, меня не пустили. Но мы обменялись записками, и я узнал, что она чувствует себя хорошо, очень хочет домой. Рина сообщила также, что ее отец вернулся с окопных работ и теперь состоит в аварийной команде ПВО, где живет на казарменном положении, но имеет возможность бывать у нее. Поэтому она просила, чтобы, если снова уеду на окопные работы или если меня призовут, не беспокоился о ней: в случае чего — поблизости отец, Соня и ее навещают приятельницы, с которыми она работала в школе. Рина писала также, что ее, как и других женщин с новорожденными, вскоре организованно эвакуируют.

Поговорив с врачом, я узнал, что действительно составляются списки на эвакуацию, хотя неизвестно, как она будет проведена — все железные дороги, ведущие от Ленинграда, перерезаны, но, кажется, еще остался водный путь, через Ладогу. А может быть, списки составляются с расчетом, что кольцо немецких войск вокруг города скоро будет разорвано?

Как нам всем тогда хотелось верить в это!

От Рины я поехал к Ивану Севастьяновичу, в казарму его аварийного отряда, — адрес мне дала Рина и просила навестить отца. Но по пути я решил заглянуть к себе на работу, хотя мне можно было этого и не делать — два дня мне даны на отдых.