Избранное в двух томах. Том I

Директор присовокупил при этом:

— Меня очень устраивает опыт, приобретенный вами в аварийно-восстановительной команде. В этом отношении я возлагаю на вас особые надежды. Может быть, я назначу вас начальником школьной команды ПВО.

Изложив все это, Ралов спросил:

— Ясно ли вы представляете себе свои будущие обязанности?

И, услышав от меня, что, в основном, представляю, сказал Андрею Ивановичу:

— Ну что ж. Оформляйте товарища Сургина.

Так я стал владельцем пропуска, который сейчас лежит передо мной.

«Действителен по 31 декабря 1941 г. Продлен до 30 марта 1942 г.» — помечено на нем. Четверть века, как пропуск уже недействителен. Но для меня он действителен вечно — бессрочный пропуск в прошлое. В прошлое, которое всегда живет во мне, как и во всех людях, прошедших через то трагическое, трудное и прекрасное в своей трудности время. Пропуск не просто в прошлое. Этот блокадный пропуск для меня — почетное свидетельство. Я горжусь тем, что в ту страшную зиму осады жил в Ленинграде и нес частицу той неимоверной тяжести, которую несли все ленинградцы. Я многое испытал после этого на фронте и, чтобы легче вынести все, всегда равнял себя по своим согражданам и по самому себе, каким был в ту блокадную зиму.

Быть даже просто гражданином Ленинграда в сорок первом — сорок втором годах… Это осталось для меня навсегда высшей мерой мужества. Я и до сих пор убежден, что позже за всю войну нигде на фронте, даже в самом напряженном бою, мне никогда не приходилось так трудно, как в осажденном Ленинграде. Ведь даже самый тяжкий бой не длится недели и месяцы. И в нем рядом нет твоих родных, ты за них спокоен. И тебя не мучает длительный, мучительный голод, день за днем подтачивающий силы.

* * *

Блокадный пропуск…

В день твоего совершеннолетия я передал его тебе, сын. Я знаю, он помог тебе заглянуть в то потрясающее своею необыкновенностью время. Нет, не хотел и не хочу, чтобы ты и все твое поколение, хотя бы в малой мере, испытали то, что довелось испытать нам, вашим отцам. Но как я буду доволен, если буду убежден, что ты получил по этому пропуску хотя бы частицу готовности к труднейшим испытаниям духа. Пусть твоему поколению — да будем верить в это! — и не суждено пройти через огонь новой войны. Но знай: в жизни, как бы благополучно она ни текла, не обойтись без высокого душевного накала, если ты хочешь не только брать от нее, но и давать ей, — а брать не давая нельзя, если ты считаешь себя настоящим человеком.

Мой старый блокадный пропуск… Я вновь и вновь вглядываюсь в него.

Небольшой прямоугольник желтоватого картона с круглой комендантской печатью и моей фамилией, вписанной чернилами, теперь повыцветшими от времени. Маленький прямоугольник картона, на нем всего две-три строчки. А я читаю его как книгу, нет, вернее сказать, — этот кусочек картона, легко умещающийся на ладони, — для меня сейчас, как экран, на котором вновь взбудораженная память прокручивает черно-белый документальный фильм. Да, черно-белый, ибо черное и белое — цвета той железной зимы. Белый снег и черные окна дома, за которыми давно уже нет света и тепла. Белый снег и на нем — черный контур недвижного тела: упал обессиленный прохожий и не смог встать, и уже сковано тело смертным холодом. Белые, бледные лица дистрофиков — и на них черный налет грязи и сажи от коптилок и печурок — ведь не было воды и просто уже не хватало сил умыться.

Белое и черное… Есть такая старинная наука — геральдика, толкующая символы. Согласно геральдическим канонам каждый цвет имел свое определенное значение: белый-благородство, черный — мужество. Белое и черное — цвета осажденного Ленинграда.

Я смотрю на свой старый ленинградский пропуск, и память все прокручивает, прокручивает передо мною кадры черно-белого фильма на своем то чуть тускнеющем с годами, то загорающемся в полный накал экране.

…Серый день. Тянет холодным ветерком, — наверное, скоро выпадет снег, уже прекратились дожди. Стынут руки — еще бы не стынуть: я шарю ими по уже чуть подмерзшей, подернутой инеем земле — выискиваю картофелины, оставшиеся после уборки. Сегодня уже второй день, как мы выезжаем на «дополнительные заготовки», — так распорядился наш директор. До начала занятий еще несколько дней, старшие воспитанники — первая и вторая батареи, а попросту — десятые и девятые классы — продолжают работать в здании школы, оборудуя кабинеты и классы, а третья батарея, командиром которой временно назначен я (третья батарея — это самые младшие, восьмиклассники), направлена на заготовку продовольствия. Все, что мы добудем, пойдет нам сверх пайка. Поэтому мы с особым рвением выполняем свою задачу. У нас всего несколько лопат. Чтобы они были в работе непременно, без потери времени на отдых, ребята работают поочередно, перекапывая землю. Остальные, в том числе и я, подбирают найденную картошку кто во что — в рюкзаки, наволочки, вещевые мешки, выданные нам в школе, в сумки от противогазов.

Ползая в поисках картошки на коленях по разрыхленной, отвердевшей от холодов земле, мы тщательно просматриваем ее, разгребая комья, отбрасывая в сторону серовато-бурые плети ботвы с почерневшими листьями. Мы еще не знаем, что месяца через два, когда наступит самый лютый голод, даже эта полусгнившая ботва будет цениться как продукт питания.

Поле, на котором мы работаем, — недалеко от окраины. На краю поля окоп, несколько блиндажей, там живут красноармейцы. Когда мы появились здесь, из блиндажа к нам вышел пожилой, с тронутыми сединой усами сержант в ватнике и шапке с опущенными ушами, хотя настоящего мороза еще нет. С удивлением поглядев на мальчишек в военной форме и на командующего ими штатского, сержант сурово заявил:

— На позиции посторонним быть не положено!

Однако узнав, кто мы, сержант смягчился. Показав на сереющую вдали реденькую рощицу, предупредил:

— Возле рощицы — немцы.

Со своими питомцами я знаком всего третий день, еще не запомнил их фамилий. В своих солидных «комсоставских» шинелях с яркими пуговицами и буденовках они выглядят несколько странновато — этакие маленькие командирчики из понарошного войска. Мог ли я думать тогда, что война продлится настолько долго, что эти четырнадцатилетние ребята успеют подрасти и поспеть на фронт, пусть даже под самый конец войны. Но ведь и в самые последние часы самого последнего дня ее погибали такие вот мальчики, успевшие стать лейтенантами. Я это видел своими глазами.

Черным дымом заволокло экран памяти…

Это было для нас и ожидаемым и неожиданным. Черное густое дерево дыма мгновенно выросло на краю поля, метрах в двухстах от нас, и только через секунду мой слух уловил глуховатый звук разрыва.

— Не сюда! — довольно спокойно сказал кто-то из ребят возле меня. Он был уже обстрелянный ленинградец — ему были не в диковинку артиллерийские снаряды. Впрочем, как и всем нам.

Мы посмотрели, как таял, медленно расползаясь по сторонам, дым там, где упал снаряд, и снова принялись за свое дело.

Удар! По моей щеке больно хлестнули комья земли, я упал ничком. Но в ту же секунду поднял голову: а как же ребята?

Ребята мои — кто залег, кто бежал по направлению к окопу, из которого нам, размахивая руками, сердито кричали что-то знакомый усатый сержант и еще какой-то боец. Некоторые из ребят залегли, а двое, стоя в полный рост, торопливо завязывали мешок.

— Бросьте! — закричал я им и, вскочив, во всю силу голоса скомандовал:

— Бегом!

Мы побежали к окопу, — ребята впереди, я за ними, следя, чтобы никто не отстал. Я видел, как ребята прыгали в окоп прямо на бойцов, которые сидели в нем, прижавшись к земляным стенкам.

Подбежав к окопу, я огляделся: все ли ребята успели? И увидел троих, ползущих к нему, тесно прижимаясь друг к другу.

— Быстрее! Быстрее! — заторопил я их. Они вскочили, добежали до окопа, спрыгнули… Я последовал за ними.

Удар, удар, удар! Там, где мы только что собирали картошку, зловеще вспучивался черный дым разрывов.

Над нами в небе свистело, шипело, где-то далеко позади бухали разрывы — немцы, выпустив несколько снарядов по картофельному полю, перенесли огонь дальше в наш тыл.