Избранное в двух томах. Том I

Да, надо мне взять их карточки. Когда буду возвращаться домой, попутно зайду в булочную и получу на всех. Дважды по сто двадцать пять граммов хлеба на двоих. Можно взять даже на два дня.

Карточки мы обычно кладем в коробочку из-под леденцов, стоящую на подоконнике. Но в коробочке их нет. Может быть, Рина не вынула их из кармана своего пальто? Вчера днем, оставив Вовку дома, за хлебом ходила она. Ищу в одном кармане, в другом — нету…

Лоб у меня становится потным. Утерянные карточки не возобновляют. А до конца месяца еще более двух недель.

Надо будить Рину!

Нет, подожду. Пока не стану ее тревожить. Может быть, я испугался понапрасну?

Ищу везде. Даже приподымаю край матраца — не засунула ли туда? Взял с подоконника коптилку, посветил под кроватью, под вешалкой, в углу, где навалены клепки, — нет нигде.

Шепотом, чтобы не проснулся Вовка, бужу Рину:

— Куда ты положила карточки?

— В карман своего пальто, — сонным голосом отвечает Рипа.

— Их там нет.

— Посмотри лучше, — голос Рины еще спокоен.

— Я смотрел везде!

Рина рывком подымается, выскальзывает из-под груды одеял и одежды. Потуже запахнув на груди теплый халат, в котором спала, снова ищет везде, тоже не на шутку встревоженная, вместе со мной.

Но карточек нет.

— Может быть, ты еще с вечера положил их куда-нибудь к себе?

— Не сваливай на меня! Я дежурил, и вечером ты ходила за хлебом!

На меня глядят широко раскрытые, темные, опечаленные и удивленные глаза Рины:

— Почему ты кричишь на меня?

— Потому, что ты… — Я спохватываюсь: даже если и она потеряла карточки — зачем же я так? Упреки не помогут.

Растерянные и подавленные, стоим посреди комнаты и смотрим друг на друга. Молчим. А Вовка спит безмятежно, даже его дыхания не слышно. Только потрескивает в печке разгоревшийся огонь.

Что делать? Теперь до конца месяца на троих — одна моя карточка. Сто двадцать пять разделить на три. Сорок один грамм хлеба в день на каждого. Как выжить на таком пайке?

— Кипяточку нет ли?

На пороге нашей комнаты стоит сосед, Федор Дмитриевич. Серая щетина на давно небритом и немытом лице, голодная припухлость под глазами и возле углов рта, седые волосы торчат из-под небрежно насунутой шапки с опущенными ушами, узловатые, черные от грязи пальцы одной руки придерживают на животе края когда-то красного, по потемневшего от всех блокадных наслоений одеяла, наброшенного на плечи, в другой руке — закопченный эмалированный чайник. Мы с Риной даже не услышали, как Федор Дмитриевич вошел. Он часто, по забывчивости, входит запросто, без стука.

Смотрим на вошедшего соседа, но ничего не говорим ему. До него ли нам сейчас…

— Слышу, вы дровами стучали, затопили, значит, — заискивающе улыбается Федор Дмитриевич. — Думаю, значит, кипяточком разживусь?

Бросив взгляд на печку, в которой негромко шумит огонь, Федор Дмитриевич удивляется:

— Да вы и чайника не поставили! Ведь зря прогорает! Что ж это вы, а? — и только при этих словах, взглянув на наши лица, он наконец догадывается:

— Никак стряслось что?

— Карточки потеряли.

— Да как же это вы? — Глаза старика округляются, вспыхивают любопытством. Но тут же потухают, и на его лице появляется спокойно-скорбное выражение: — Ежели не найдете — помирать вам. Новые карточки вам не вырешат. И не надейтесь.

Пожевав губами, он снова смотрит на печку, словно соображая, надолго ли еще хватит в ней дров, затем, качнув чайником в руке, поворачивается и уходит. Расстроился старик?

— Что же будем делать? — спрашиваю Рину. Она взглядывает на безмятежно спящего сына, тихо шепчет, не повернув ко мне лица:

— Не знаю.

У двери слышится торопливое шарканье подшитых кожей валенок Федора Дмитриевича. Он входит, держа на весу чайник, потяжелевший от натолканных в него кусков льда: вчера, когда я ходил за водой к люку-колодцу на мостовой, я притащил ведро и для соседа, но вода уже успела замерзнуть.

— Согрею, чего зря теплу пропадать, — Федор Дмитриевич ставит свой чайник на печку. Надо бы и нам… Я беру наш чайник. Он почти полон. Только подогреть. Двум чайникам на маленькой буржуйке тесно. Пристраиваю кое-как. Но делаю все это механически, мои мысли сосредоточены на одном: «Карточки, карточки…»

Рина, зябко кутаясь в халат, сидит на кровати. Она склонилась к Вовке. Мне не видно ее лица, но по наклону головы, по тому, как поникли ее плечи, я вижу, каково ей. Может быть, она даже плачет, отвернувшись, чтобы не видно было ее слез, плачет, хотя она и не из слезливых.

— Помирать вам, ежели ничего не придумаете, — снова говорит Федор Дмитриевич. — С карточками и то, гляди, падешь. Я вот уже и ног не таскаю. Вы вот что: на Кузнечный идите.

О Кузнечном я уже подумал. Кузнечный рынок — недалеко от нас. Там можно продукты выменять на вещи или даже купить за деньги — правда по самой небывалой цене. Но денег у нас почти нет, а вещи?

Почему бы и в самом деле не попытаться раздобыть еды на Кузнечном?

При деятельном участии Федора Дмитриевича, который, встав поближе к печке, греет над нею руки и подает нам советы, я, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить Вовку, перебираю ту одежду, которую мы сейчас не носим. После того как мы извели на дрова платяной шкаф, она, связанная в узел, лежит в углу.

Рина по-прежнему сидит, словно бы безучастная ко всему. Но я-то знаю, что у нее сейчас на душе, о чем она думает. О том, что вот-вот у нее пропадет молоко. О том, чем же тогда кормить Вовку? А у него сейчас, как всегда во сне, безмятежно спокойное лицо. Я не вижу сейчас его лица, но знаю.

Когда я гляжу на Вовку или на Рину, мое сердце словно тисками сжимается. Вовка с каждым днем сгорает словно свечка. Все слабее его голос, все тусклее огонек жизни в его крохотном тельце.

…Что же можно отнести на Кузнечный? Мой почти новый праздничный костюм коричневого шевиота. Зеленую шерстяную кофту, которую я прошлой зимой, купив в комиссионке, подарил Рине к первой годовщине нашей совместной жизни? А все остальное, пожалуй, не имеет «товарного вида». Сейчас, когда в доме такой холодище, приходится все накручивать на себя.