Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Я тебя утащила от них.

— А был бы я счастлив без этого, как ты думаешь?

Она никак не думает, молчит. И Митя добавляет:

— Белкин слово «счастье» произносит как-то без мягкого знака. — Митя пытается изобразить. — Ты помнишь, как он говорил?

— О счастье? Смешная у него фигура.

Она задумалась и хотела сказать о Белкине что-то другое, совсем не о его фигуре, а в рассеянности чего только не скажешь.

— Чем же она смешная? Просто немножко длинный человек.

— Красноречивый товарищ. У него как будто вмятина под диафрагмой… — Оля настроена насмешливо. — Знаешь, такое впечатление, будто он долго нес большой арбуз, прижавши к животу, и вот впечаталось.

— Арбуз? Нет, ему кажется, что это он счастье нам нес, уморился.

Оля смеется. Митя сказал похоже на то, что она сама думала.

— А что такое счастье?

— Счастье — это каждому свое, — безмятежно толкует Митя, стараясь устоять на рельсе. — Одному, больному, прикованному к постели, — только бы встать поскорее да выйти на солнышко.

— Да. Как нашей Нонке Топорковой.

— Другому, маленькому человечку, нужен мячик, коньки зимой.

— А помнишь у Тургенева в «Стихотворении в прозе» — крестьянка, которая дорожила щепоткой соли?

Когда Оля вспоминает что-нибудь из литературы, она торопится высказаться, — наверно, от неуверенности, придет ли это ей в голову еще раз.

В глубокой выемке блестят рельсы. В ночной час железнодорожный путь удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только один их блеск, таинственный от слабого света укрытой в облаках поздней луны. А там, где впереди кончается выемка, за черными бревенчатыми стенами камнедробильного завода, снова открывается циклопическая громада плотины, тонко вырисована цепь ее фонарей, расставленных по всей дуге высоко над рекой.

— Нужно, нужно. Всем что-нибудь нужно для счастья. Нужны тапочки, — дразнит Оля своего спутника.

Она знает, что у Мити самое обширное представление о счастье. Ей хорошо идти рядом с Митей, ей не хочется думать о Яше Казачке и Симпоте, ей хочется «завести» Митю, она любит, когда он резонерствует.

— Нужны географы, — говорит Митя.

— Нужно поспать.

И они переглядываются, потому что известно, что Ольга Кежун изрядная соня.

— Нужно ехать в пионерский лагерь… «Смирно, слушай мою команду!..» — провозглашает Митя. Он не «заводится», но игра увлекает его.

— Нужно помочь близкому человеку, — произносит Ольга, не глядя на Митю.

Митя не пропускает это признание мимо ушей.

— Нужно верить, — говорит он.

Ольга смеется; ей заранее нравится, что она скажет:

— Нужен «хук справа» по одной выдающейся скуле.

Это о Яше Казачке. Оля даже не догадывается, как Митя рассчитался с Симпотом.

— Нужно не бояться иногда, что тебя назовут горячей головой, — говорит он самому себе (вот уж этого Оле ни за что не понять — ее там не было).

Они давно позабыли о Белкине с его патетикой насчет борьбы за счастье, потому что счастливы — ну, нельзя быть счастливее, — и это «нужно, нужно, нужно», которое неиссякаемо в их разговоре в предутренний час, означает тысячи вещей. Все можно рассказать друг другу, ничего не назвав.

Так они выходят на плотину. У гигантского шлюза вдоль гофрированного железного забора прохаживается моряк с винтовкой в руке и с ленточками на затылке. Он скучает ночной караульной скукой и провожает их взглядом долго, до середины плотины. Они идут медленно, бок о бок, так что рукам тесно. «Вишь, как гуляют, точно в кино», — без зависти думает морячок и тоже шагает, будто в ногу с ними, по каменным плитам шлюзового моста.

Так, не прерывая молчания, они подходят к перилам в том месте, где внизу грохочет вода.

— Нужно все понимать, — повторяет Оля. — Помнишь, как Абдул Гамид спросил меня, поможет ли мне Бородин летом? Ты ведь подслушивал, стоял за дверью.

— Подслушивал, конечно.

— А ведь ты мне помог. Уже сейчас. Он думал, что ты будешь со мной заниматься, но мы почти не виделись. А если бы ты знал, как много я о тебе думала.

— В тетиной комнате?

— Всюду, часто. Я всю жизнь не хотела быть хорошей, то есть мне не нравятся такие хорошие, как наша пятерочница Ирина. А теперь я хочу быть хорошей. То есть похожей на тебя. У тебя бывает такое чувство? Мы стоим на пустой плотине, никого нет, а кажется, что среди людей. Ведь ее строили. Каждый камень кто-то принес и положил. Они смотрят на тебя, ждут, что же ты-то будешь делать в жизни. «Давай, давай дальше!..» А мама? А отец? Ах, бывают минуты… так хорошо, что ты человек.

Она говорила, не глядя на него, глядя вниз, за перила, где падавшая с огромной высоты вода имела черно-зеленый цвет с белым гребнем на середине. Отполированная до блеска, она была изогнута в падении и в то же время плотина, как сталь.

— Наши дальние странствия — это ведь не игра, — сказала Ольга, прямо взглянув в глаза Мити. — Мы когда-нибудь отправимся в настоящее дальнее странствие. И я хочу, чтобы тогда я сама могла все объяснить. Быть наравне с тобой.

Всем сердцем Митя чувствовал, что она хочет сказать еще что-то, чтобы он понял все, чего, боясь бедности слов, она не решалась даже начать высказывать. Как глупо было его сомнение: они нисколько не стали дальше друг от друга! Да впереди только и начинается самое главное!

Но сам-то он ничего не мог сказать и только охрипшим от волнения голосом вымолвил:

— Если бы ты знала, как хочется пить.

Смех и голоса заставили их обернуться. Наступил тот час, когда выпускники изо всех школ стайками расходились по городу. В Москве в такую ночь обычно идут на Красную площадь или к памятнику Пушкина. Здесь шли на плотину. Впереди, как всегда, Гринька Шелия; за ним девочки из Олиной школы, окруженные Митиными товарищами. Чьи-то голоса пели: «Ой, Днепре, Днепро, ты широк, могуч…» Гринька без устали острил, донеслось: «Женщинам — дорогу, мужчинам — тротуар», — и слышался иронический возглас Маши Зябликовой: «Скулы болят от смеха!»

Видимо, многие Митины товарищи заметили, что Оля Кежун ушла с вечера, а через некоторое время исчез и Митя Бородин. И трудно было им удержаться, чтобы не подтрунить:

— Вот вы где нашли друг друга!

— Оля! Без тебя Яша Казачок скучал, — сказала Ирина Ситникова.

— А ты — без Мити? — подхватил Гринька.

Все ребята знали, что Бородин давно нравится Ирине. Нисколько не смущаясь, она подбежала к Мите. Она не удивилась, увидев его с Олей: достаточно хорошо знала Митю, чтобы быть уверенной в том, что он разыщет Олю. Но ей нужно было что-то сказать Мите вроде благодарности за его рыцарство; она была в приподнятом настроении.

— Хотите, стихи буду читать? — сказала она и отмахнулась от тянувшей ее за рукав подруги. — Не приставай, Кардинал!

Машу Зябликову все звали Кардиналом: на ней и сейчас красная шелковая накидка, а волосы у нее пышные, с рыжеватым отливом.

Почти напевая, Ирина скороговоркой читала шевченковские стихи:

Ой, ду-ду, дударик мой, Ой, ду-ду! Я руками горюшко Разведу.

В такт стихам она мелко сеяла перед собой руками. Должно быть, эти движения наконец смутили ее; она остановилась, улыбнулась, глядя на Митю сквозь опущенные ресницы, застыдившись и себя, и своей песенки.