Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Это и есть Оля Кежун, моя родственница, — сказал Пантюхов приятелю, тоже не обращая никакого внимания на Митю. — Характер у нее мой: не унывает! Верно, Оля?
— Верно. А вы сами-то раков любите? — спросила Оля.
Пантюхов захохотал. Теперь-то и Митя заметил, что он всех угощает раками, а сам тычет вилкой в сыр. Какой же верный глаз у Оли!
— А ты найди-ка раков в городе! Или тут попробуй закажи. Бородин, закажи-ка раков!
— Фома Фомич шутят, — с улыбкой помогал Пантюхову хвастать Любезный. — С утра сами корзинку раков прислали.
— А захочу — воз и еще
Пантюхов отлично догадывался, как ненавидит его Оля, воспринимает как персонаж из «Крокодила», и ему казалось, что если однажды — чем задирать и дразнить этих сосунков — он рассказал бы им о всей сложности его борьбы за существование, они если не полюбили бы, то хоть залюбовались им, как он сам иной раз любуется собой. Только времени нет на все эти глупости.
— Что, Оля, прав я был? — заговорил Пантюхов серьезным, даже сочувствующим тоном. — Говорил: «Плюнь на школу. Пробивай сама дорогу в жизнь. А то как раз останешься ни в тех, ни в этих».
— Не понимаю ваших намеков, — сдержанно сказала Оля. — Объясните.
— Что прикидываешься. Прекрасно понимаешь. Подробности могу пояснить. Звонил мне один, так сказать, педагог. Звонил как единственному твоему родственнику.
— Казачок? — быстро спросила Оля.
— Он самый.
— А ему нечего рассказать!
— Правильно ставишь вопрос. Я ему тоже дал отпор. «Что ж, говорю, что из-за нее по ночам дерутся, так ей все шишки получать? Ты про нее-то можешь сказать что-нибудь определенное? А не можешь — отваливай!» Это я ему сказал, — с достоинством отметил Пантюхов. — А тебе скажу иначе, извини, что при людях. В твоем возрасте человеку пора на ноги становиться. Или учиться, или работать, или замуж. Одно из трех! А если «лови, лови часы любви», так с этим и в тридцать лет не опоздаешь.
Не замечая оцепенения, с каким слушали его Митя и Оля, Пантюхов постучал ножом по стакану, подзывая Любезного:
— Еще одну порцию сыра… — И вдруг, добродушно поглядев на Митю, засвидетельствовал: — Бородин сердится. А чего ему сердиться? Едешь в университет? Я твоей тетке обещал помочь в этом деле.
— Не нужно мне вашего покровительства! — сдерживая себя и оттого сутулясь, ответил Митя. — Вы судите обо всех по себе и очень цинично… для вашего возраста. И не воображайте, что если вы станете смеяться все время, то вам поверят, что вы такой весельчак… жизнерадостный. Всем видно, что вы своим смехом маскируете.
Теперь Пантюхов расхохотался до полного побагровения висков и шеи.
— Ох, ты… черт! — пролепетал он, задыхаясь. — Мне ведь то же самое всегда говорила одна знакомая, пока ее не хватила кондрашка!
— Кондрашка — это он, а не она, — густо окая, поправил приятель.
— А? — переспросил начальник автобазы.
— Кондрашка — мужского рода. Надо говорить: «Хватил кондрашка…»
Это были первые слова, сказанные этим человеком за столом, и Оля повернулась к нему. Неужели они так говорят о маме?..
— …А ты говоришь «хватила». Я просто уточняю, — закончил приятель.
Фома Фомич даже рот раскрыл от удовольствия — так понравилось ему это юмористическое уточнение.
— Ну да! Я и говорю, пока она не померла!
— Уйдем, —
шепнула Оля.— Надо только расплатиться. Сейчас.
Не дожидаясь, Оля быстро пошла через пустой зал к дверям, а Митю задержала рука Пантюхова:
— Я заплачу, ты догоняй. Ты на меня не сердись, Бородин. А то можно и так: рискните, женитесь и пошлите всех к черту! И меня тоже. Свадьбу будешь справлять, я тебе транспорт дам… Только не надо драться!
Митя чувствовал, как тянет его Оля за рукав. Когда она успела вернуться? Что-то, помимо его воли, удерживало его возле Пантюхова. Оля и Любезный силой отводили его от стола. Он слышал, точно в тумане, как Оля, обернувшись, бросила Пантюхову:
— Мне стыдно, что мама считала вас родственником!
В вестибюле Митя расплатился с Любезным. Было заметно, что толстяк так озадачен происшедшим, что не считает денег. И для Мити было все равно — лишь бы без сдачи, скорее.
Он догнал Олю на улице.
— Я ни капельки… ни капельки… — Оля хотела, но не могла говорить — так дрожали ее губы. — Я даже рада. Давно пора.
— Ты просто молодчина!
— Я сейчас же к Антониде Ивановне. Я ни одной минуты не хочу ждать. Теперь сама хочу с ней поговорить.
— Лучше пойдем вместе за билетом. Кассы уже открыты. Ты успокойся, Оля. В конце концов все это нелепо и смешно. Как двадцать три лежачих места.
Но что-то странное творилось с ней. И он проводил ее до дверей школы.
Тетя Маша сразу поняла, что Митю грызет совесть. Кончил школу, теперь ему трава не расти! А девочку из-за его вспыльчивости замучают нотациями. Не взглянув на Митю, тетя Маша сунула принесенный им пароходный билет в сумочку и попросила снять чемодан с антресолей в прихожей.
Чтобы не пропустить возвращения Оли из школы, Митя выбрался на балкон. Ждать долго. Он вернулся в комнату, покосился на тетины предотъездные хлопоты, нашел заложенный среди книг задачник и снова вышел на балкон.
Со двора доносился писк младенцев в детских колясках, голоса нянек. Рассеянно поглядывая на коляски, Митя от нечего делать решал задачу: «Самолет вылетает под углом в тридцать градусов со скоростью шестьдесят метров в секунду… Требуется найти…» Он выписывал условия задачи, посмеиваясь в душе над авторами учебника с их допотопными скоростями самолетов.
Когда через часок тетя заглянула в дверь балкона, Митя сказал, разогнув спину и заломив руки над головой:
— А не пойти ли мне в летчики, тетя?
— Места себе не находишь? В летчики из любви к девочкам не идут, — сказала она невозмутимо. — А идут из любви к родине.
И скрылась. Всегда изрекает заповеди — ну и профессия! Через минуту появилась со стопкой выутюженного белья в руках.
— Дожидаешься? Долго ждать, дорогой: Антонида Ивановна заседает с малярами, обеспечивает летний ремонт.
Коли так, надо найти себе дело. Митя расчистил и прибрал балкон. В этих плоскокрыших и бесчердачных домах, которые строились до войны, на балконах вечно растет завал ненужных вещей — дырявых кастрюль, старых плетеных стульев, ненужных досок. С ними надо бороться!