Избранное

Башня для Йейтса — символ аристократичности, избранности искусства. (Не зря Оден, как бы в шутку, сказал однажды, что у Йейтса была психология феодала.) Чтобы обозначить себя, плоское и горизонтальное — страна, народ, пейзаж — должно вытолкнуть из себя вертикаль, башню, способную зачать будущее и связать поколение с поколением. В том же цикле «Кровь и луна» эта мысль выражена с привлечением фаллической знаковости башни:

Священна эта земля

И древний над ней дозор:

Бурлящей крови напор

Поставил Башню стоймя

Над грудой ветхих лачуг —

Как средоточье и связь

Дремотных родов. Смеясь,

Я символ мощи воздвиг

Над вялым гулом молвы

И, ставя строфу на строфу,

Пою эпоху Свою,

Гниющую с головы.

В распадающемся мире башня еще и островок стабильности, оплот традиции, вершина века — хотя и подверженная порче, как и все остальное (эпоха гниет с головы). Лучшие сборники стихов Йейтса «Башня» (1928) и «Винтовая лестница» (1933) пронизаны поисками — и утверждением — этой опоры и стабильности.

Возвращаясь теперь к русской поэзии XX века и глядя на нее с точки зрения дома и бездомовья, мы видим, в основном, цепь скитаний, добровольных или вынужденных: Хлебников и Цветаева, Вячеслав Иванов и Мандельштам. В целом преобладало отрицание быта. Хотя и обстоятельства века, конечно, не располагали к уюту. «Башня» Вячеслава Иванова в Петербурге:

Я башню безумную зижду

Высоко над мороком жизни... —

всего лишь оригинальной формы квартира в пятом и шестом этажах, место поэтических сходок. Многие из его гостей и завсегдатаев переместились вскоре в подвал «Бродячей собаки», сменив «верх» на «низ» легко и непринужденно.

Здесь только внешнее, поверхностное сходство.

Ища в России что-нибудь подобное Башне Йейтса, мы неизбежно приходим к Максимилиану Волошину, к его Дому Поэта в Коктебеле.

Беленные известкой комнаты пристроек, вертикальные объемы мастерской и венчающая дом квадратная смотровая площадка — Вышка или Башня, как ее называли при жизни поэта, — сами по себе приводят на память Тур Баллили. Но главное сходство в другом.

Оба поэта, проведя немало лет в художественных центрах мира, ищут и обретают «родину духа» вдали от цивилизации — Йейтс на западе Ирландии, в графствах Слайго и Голуэй, Волошин — в Восточном Крыму. Они строят свои великие поэтические мифы, опираясь на землю, насыщенную памятью веков. «Кельтские сумерки» (название книги У.Б. Йейтса, 1892) и «Киммерийские сумерки» (цикл М. Волошина, 1909) — поразительно близкие названия.

За книгой Йейтса стоят Кухулин и другие герои древних саг, трагическая Дейрдре, таинственные сиды — духи, населяющие холмы и ветреные равнины Ирландии.

За стихами Волошина — кочевники степей и греческие корабельщики, генуэзцы и татары — многие и многие племена, встретившиеся на северных берегах Черноморья, границе двух миров — варварства и эллинства, Востока и Запада.

Доселе грезят берега мои:

Смоленые ахейские ладьи,

И мертвых кличет голос Одиссея,

И киммерийская глухая мгла

На всех путях и долах залегла...

И дело не просто в экзотике. Для обоих поэтов их обретенный край был и родиной предков — для Волошина с его южнорусскими, казацкими корнями и для Йейтса с его родичами в Слайго, с детскими воспоминаниями об этом сокровенном уголке Ирландии. Они сроднились с выбранным местом на жизнь и на смерть; могила Волошина на вершине горы, у восточного края Коктебельской бухты, и могила Йейтса — под горой Бен-Балбен, в деревушке Драмклифф — красноречивее многих могил.

II

Расплясались, разгулялись бесы

По России вдоль и поперек,

Рвет и кружит снежные завесы

Выстуженный северовосток. М. Волошин, 1920

Так случилось, что переворот и смута в России по времени почти совпали со смутой в Ирландии. В апреле 1916 года произошло Дублинское восстание против англичан. Через два года началась гражданская война (The Troubles). Особенно ожесточенный характер она приняла в 1922-1923 годах, временами подходя вплотную к жилищу Йейтса: был убит Томас Рафтери — деревенский строитель, восстанавливавший Тур Баллили, в одну из ночей взорван мост перед башней.

Конечно, жестокости английских «черно-рыжих» (black and tans) и ирландских республиканцев несопоставимы по масштабу со зверствами, творившимися примерно в те же годы в Крыму белыми и красными; но главное совпадало: волны насилия, волны злобы внезапно затопили полусонный край, подступив к самому дому поэта.

В этой ситуации Волошин оказался на высоте дважды — и как человек, выручавший из беды других людей в обстановке голода и террора, и как поэт, написавший самые правдивые и сильные стихи о Гражданской войне в русской поэзии. Когда нужно было спасти кого-нибудь, вырвать из лап белой контрразведки или красной чека, он обращался к «фанатикам непримиримых вер» — и часто достигал успеха.

Кажется почти чудом, что его собственный дом не спалили, не разграбили, что сам он уцелел. Так, в самые ожесточенные дни гражданской войны в Ирландии, когда терроризм достиг высшей точки (республиканцы убили даже героя освободительной войны Майкла Коллинза, обвинив его в измене национальным интересам), на Йейтса не решился покуситься ни один «человек с ружьем». Хотя повод найти было нетрудно.

В стихотворении У.Б. Йейтса «Тысяча девятьсот девятнадцатый» и в «Северо-востоке» Волошина (1920) практически совпадает главный образ — разгул ветра, разгул яростных бесов смуты, летящих над землей вместе с ветром. Так вот во что превратились эти ночные духи, когда-то навевавшие поэту грезы о немыслимой красоте, тосковавшие вместе с ним о невозможности счастья и вечной любви на земле, в буйных дьяволов и дьяволиц, а предводительствует ими Роберт Артисон, упоминаемый в хрониках XIV века демон-инкуб, совративший леди Алису Кителер из Килкенни.

«Violence on the roads» — так начинается последняя часть «Тысяча девятьсот девятнадцатого»:

Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,

Некоторые — в гирляндах на разметавшихся гривах —

Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,

Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,

Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах:

Дочери Иродиады снова скачут назад.

Эти бесы безумят и лишают воли, но — заметьте! — они и сами лишь инструменты чьей-то воли, бесчувственные и слепые марионетки («сброд их незряч», «взгляд бессмысленный вперя»). Как это соответствует «слепым и глухонемым демонам» Волошина!

Они проходят по земле,

Слепые и глухонемые,

И чертят знаки огневые

В распахивающейся мгле.

Собою бездны озаряя,

Они не видят ничего,