Избранное

На плешивом темени холма показался лесник — пришлый для наших мест человек, в зеленом мундире, форменной фуражке и с карабином. «Эге-ге! Эге-ге!» — кричал лесник и громко свистел, спугивая браконьеров. «Загубит чью-нибудь душу», — сказал дядя Гаврил про лесника.

Не успела высохнуть роса, как вслед за церковным попечительством с другой стороны поля Святого духа подъехал на телеге Цино, выпряг лошадей, пустил их пастись, а сам наладил косу, отбил ее на бруске и принялся косить люцерну. Сынишка Цино, Исайко, присматривал за лошадьми, чтоб они не забрели на чужое поле и не учинили там какого непотребства. В полдень он сел на одну из лошадей и погнал их на водопой, а Цино взвалил на плечи опрыскиватель, посиневший от купороса, и пошел к своей лозе сорта «кардинал». Цино никогда не возил наверх бочки с раствором купороса, как это делали другие мужики, — у него на винограднике был выкопан колодец и воду он доставал оттуда. Собака огородника Брайно, из-за которой я потерял речь, пошла провожать его до виноградника. Ей осточертело сидеть под грушей, и дай ей только повод, она тут же бежала с кем-нибудь из наших или на вырубку, или к реке, или на пасеку, но никогда не убегала так далеко, чтоб потерять из виду огород своего хозяина и тенистую грушу, стоявшую на одной ноге среди странных овощей.

Сынишка Цино — Исайко — напоил лошадей, пригнал их обратно к люцерне, стреножил. Пришла его мать, с грудным младенцем, воткнула в люцерне под деревом три жерди, раскинула на них рыжеватую бурку — получилось что-то вроде шатра, привязала внутри зыбку с младенцем и принялась деревянными вилами ворошить скошенную траву. Исайко уселся в тени рыжеватого шатра и стал качать зыбку, чтоб младенец не плакал. Такой простой навес называется «лулило», в ноле во многих местах можно увидеть серые, рыжеватые или белые лулила, а в их тени спят или таращат глазенки младенцы нашей деревни.

Пастухи — по большей части мальчишки — один за другим сгоняют скот на полднище. Овцы, козы и коровы сбиваются в кучу в тени у реки, буйволы залезают в воду, а свиньи без устали роются среди песка, гравия и речной гальки — только выроют себе рылом лежку и улягутся, как тут же вскакивают и принимаются рыть новую. Вместе с ними валится на землю и коротко остриженный ножницами длинноногий свинарь; как только свинячий сброд, оголодав, пускается рысцой на поиски пищи, пастух тоже вскакивает и рысью бежит за своим стадом. Остальная скотина еще жует, полеживает на полднище, а пастушата, собравшись вместе, играют в свои игры, кушаются в речных омутах или отправляются всей ватагой к железнодорожному полотну — там они, прижавшись ухом к рельсу, слушают, не идет ли поезд.

Мы с глухонемой девочкой не принимали участия в этих играх. В зной наши родители полдничали в тени, а Брайно — на своем вербовом ложе на груше. Цино к этому времени уже успевал два раза опорожнить опрыскиватель, обрабатывая свой знаменитый виноградник, его сынишка Исайко лежал в тени, стреноженные лошади паслись, спокойно пофыркивая, а мы с глухонемой отправлялись бродить вдоль реки, собирать ежевику, гоняться за лиловыми и синими стрекозами, а когда жара спадала, принимались в поисках лягушек и жаб переворачивать принесенные водой с гор и гладко обкатанные камни.

* * *

Из рассказов старших мы знали, что бывают заколдованные лягушки: некоторые из них — царицы, другие — цари, царевичи, царевны и прочие. Водные лягушки, как мы ни подстерегали их, не давались в руки — они чувствовали наше приближение и шлепались в воду, потом тут же выныривали на поверхность, высовывая из воды только головы, — вертят глазами во все стороны, моргают и ни за что не позволяют подобраться к ним поближе. Старые, вероятно столетние, лягушки недовольно квакали из омутов, из вымоин под корнями, молодые отвечали им молодыми звенящими голосами, словно косы отбивали, и звонкие их голоса долго и отчетливо разносились над рекой. У лягушачьего кваканья нет оттенков, нет мягкости, да и эха нет — оно врезается в слух, точно пробивая уши металлическим острием.

Если водные лягушки в панике удирали от нас и с размаху плюхались в воду, то неуклюжие жабы поджидали нас, съежившись в сырости под камнями, молчаливые, не слишком приветливые, с холодными глазами. Завидев нас, они раздували свои блестящие бока. До сих пор отчетливо помню их гнусные физиономии: у кого тощая, у кого отечная, у кого прыщавая и влажная, у кого с выпученными глазами, все до одной беззубые, все до одной вонючие. Глухонемая выбирала самую чудную жабу и клала в свой передник, потом мы опять принимались переворачивать камни и искать других жаб, еще чуднее, с налипшими на лоб песчинками или со светлыми капельками росы — они тоже попадали в передник. Девочка увлеченно и радостно посматривала на меня, заглядывала в передник и совала его мне под нос, чтоб я увидел ее сокровища собственными глазами, но ничего, кроме жаб, в переднике не было, и ни одна из них не превращалась ни в царевича, ни в царевну, ни хотя бы в протосингела (дядя Гаврил называл жаб протосингелами).

Когда жабы надоедали нам, глухонемая вытряхивала свой передник над свиными лежками, жабы некоторое время обиженно моргали, потом медленно и неуклюже поворачивались на своих длинных ногах, как медленно и неуклюже, то и дело спотыкаясь, поворачивается вселенная, и отправлялись искать тень и сырость между камнями.

Одного только не могли обнаружить мы с глухонемой: где у жаб детеныши, где они откладывают яйца и где выводят своих малышей. Водные лягушки выводили детей в теплой речной воде — головастики шныряли там тысячами, хвостатые, большеголовые и глупые. Попадаются головастики, которые состоят из одной головы и хвоста или из головы, двух передних лапок и хвоста — если не знать, что это головастик, можно долго гадать, что же это за странное создание. Головастики с хвостами и с четырьмя лапками уже прыгают по берегу, при этом их гимнастические упражнения и прыжки напоминают возню и игры пастушат на полднищах, когда те, закатав штаны, принимаются играть в чехарду.

Вот так, через опустевшее свиное полднище, мимо прыщавых жаб и головастиков, мы шли в луга искать в высокой траве зеленых древесных лягушек-квакш. Квакши обычно прячутся в густой листве деревьев, но иногда мы находили их и в траве. Лягушка эта маленькая, как кузнечик, зеленая, со светло-желтым брюшком, перед дождем она очень красиво поет. Нам попадались все тоненькие, тощенькие, кожа да кости, так что, кто бы что ни говорил, трудно было поверить, будто кто-то из них — заколдованный царевич, царевна и т. д. С лугов путь наш лежал к роднику, где нас ждали маленькие лягушата с серыми спинками и ярко-желтыми брюшками. Этих лягушат у нас называют «мукалками», потому что они не квакают, а мычат в камышах: му-у… му-у… и вечером их можно принять за филинов, так мягко и печально звучит их приглушенный зов. Если взять мукалку в руки и легонько шлепнуть по одной щеке, она тут же поднимет переднюю лапку и дотронется до этого места, словно отдает тебе честь. В камышах у родника мы с глухонемой ловили мукалок, выстраивали их в ряд и заставляли нам козырять. На спине она лежит или на брюшке, мукалка все равно козыряет и застывает потом как парализованная.

Так идет дело, пока не появляются ребята постарше. Они тут же расшвыривают козыряющих лягушат, поворачивают свои кепчонки козырьками назад и, став на четвереньки, пьют из родника воду. В глазах глухонемой я вижу гнев, где-то внутри нее зарождается гортанный клекот, вот-вот вырвется наружу, но внезапно, словно захлебнувшись, он обрывается, глухонемая дергает меня за рукав, ведет к роке, и мы снова начинаем шарить под камнями, пока не находим какую-нибудь огромную, брюхатую, прыщавую жабу с вытаращенными глазами. Глухонемая храбро хватает ее за бока и решительно ведет меня назад, к роднику. Она идет прямо в гущу мальчишек в надетых задом наперед кепчонках, выбирает кого-то одного и неожиданно бьет жабой по его удивленной физиономии. В тот же миг жаба писает и на лице у мальчишки вырастают бородавки. У многих мальчишек из моей деревни на лице бородавки, и это все от наших жаб. Мальчишки в ярости вскакивают и в еще большей ярости грозятся отлупить глухонемую, но я не помню случая, чтоб кто-нибудь поднял на нее руку.

Когда жара спадала, скот поднимался с полднищ, звенели овечьи колокольцы, коровы, потягиваясь, выходили из тени, пастушата разбегались к своим подопечным, с церковного поля слышалось, как наши бьют мотыгами по римским камням или как женщины колотят деревянными колотушками фасоль. Со стороны равнины, пыхтя, появлялся паровоз-чайник, волоча за собой три-четыре вагончика. Если он приветствовал нас гудком, мокрые после купанья буйволы переставали щипать траву, уставившись на черного пыхтящего буйвола. По их спинам разгуливали сороки, временами что-то поклевывая и делая вид, что заняты важным делом. На самом деле они скорей катались, чем работали на буйволовых спинах, и без конца вертелись и перекликались друг с другом. Хохлатые удоды прохаживались между буйволами, распространяя вокруг себя запах псины.

Мы с глухонемой оставались одни, и если она не принималась мастерить бусы, нанизывая на веревку волчьи яблоки, то рассказывала мне всякие истории. Для своих историй она подбирала колоритных персонажей, легко поддающихся имитации, — так, чтобы всего лишь несколькими жестами или одной гримасой можно было обрисовать героя пли героиню, а если они оказывались недостаточно колоритными и в их поведении не было ничего примечательного, она искала что-либо в их окружении, какой-нибудь дополнительный признак, который дал бы возможность изобразить их с помощью мимики и жестов; так, рядом с безликим человеком глухонемая помещала его беременную жену с вот таким пузом, достающим чуть ли не до носа, а про другую историю давала понять, что она приключилась с тем пьяницей, у которого усы были закручены вверх, за что в деревне его прозвали Усатиком.