Избранное

Кристин вздохнула.

— Папа на меня совсем не сердится, — продолжала она. — Ты не представляешь себе, как он любит нас, своих детей. Он только очень властный — и хитрый. Говорит и говорит, а мама все поддакивает и поддакивает. Даже когда газеты читает — и то говорит.

Она посмотрела на меня, стиснула мою руку, прижалась.

— Милый, почему ты такой грустный?

Нет, я уже не грущу, в груди у меня потеплело, взгляд ее согревает меня словно солнце. Боже, она любит меня, несмотря на мою бедность, ходит ко мне вопреки возражениям родителей, в любую погоду поднимается одна по Сваубнисгата, вносит весенние краски и утренние звуки в эту неуютную клетушку. Вдруг все пути открылись передо мной: я оправдаю доверие невесты, покажу этому ее папаше, на что способен, еще весной добьюсь от Вальтоура прибавки, а летом, бог даст, отправлюсь на лов сельди и заработаю кучу денег.

Нет, я уже не грущу. Я забыл про морскую болезнь, не слышу шарканья за стеной.

— Любимая, — лепечу я, — спасибо тебе за то, что ты пришла в такую непогоду.

И прошел вечер.

Прошли вечера.

Я всегда провожал Кристин до перекрестка у ее дома. Мы прощались за руку. Она не позволяла провожать ее до парадной: если нас увидят вместе, ее задразнят дома, особенно Гюгга, она никогда до нее не ложится и вечно подсматривает, дурочка, маленькая еще, недавно конфирмовалась. После этих встреч меня частенько ждала работа — либо дома, либо в редакции «Светоча». Порой кровь еще долго бурлила во мне, и, вместо того чтобы биться над переводом датской любовной новеллы или править корректуру, я думал о Кристин и ее ласках, снова превращался в электромотор, вскакивал, тупо глядел в окно, снова садился, пытался сосредоточиться, но ничего у меня не выходило. Случалось, я как одержимый работал допоздна, затем рвал в клочья «Родной очаг» или «Семейный журнал», мстя… даже не знаю кому или чему, скорее всего, всем и всему, в том числе и тем жизненным правилам, которые внушила мне покойная бабушка. Случалось, я ощущал только усталость, пустоту и грусть. Я ложился, поворачивался к стене и засыпал. Сплошь и рядом, однако, сон был тревожным из-за того, что кровь продолжала бурлить. Мне снилась Кристин, и в снах этих я полностью освобождался от всякого чувства ответственности… Внезапно я просыпался в ужасе и с ощущением вины. Господи, я, неимущий, на плохой должности, и стал отцом! Но, слава богу, Кристин со мной нет. Я один. Конечно же, я один. Конечно же, Кристин со мной нет. Нам нельзя, нельзя!

За стенкой ссорились, плакали, стонали и любили друг друга.

5

Личная жизнь незаметного журналиста на северной окраине мира — что она на фоне тех ужасных событий, которые происходили ранней весной 1940 года? Мысль об уничтожении и смерти, о том, что сбрасываются бомбы на невинные жертвы — женщин, детей и стариков, что сжигаются города, идут на дно суда, люди мучают, пытают, убивают друг друга, — эта мысль гвоздем засела у меня в сознании, все больше и больше овладевала моими чувствами. Мне было не до сияющего небосвода и готовых вот-вот лопнуть почек на деревьях. Тень насилия и порабощения придвигалась все ближе: немецкая армия, щелкнув пастью, за один день проглотила Данию. Шли бои в Норвегии.

— Может быть, им удастся выгнать немцев? — спросил я шефа.

Вальтоур, непривычно хмурый и беспокойный, просматривал газеты, жуя спичку и поминутно сплевывая щепочки.

— Выгнать немцев? Да что ты, милый! — резко ответил он. — По-твоему, у немцев оружие игрушечное?

— Неужели нет на свете справедливости?

— Справедливости? В войне-то? Господи, какой ты ребенок!

— Шведы и англичане должны помочь норвежцам.

Вальтоур покачал головой.

— Англичане в лучшем случае пошлют им несколько ржавых винтовок и сердечный привет, а шведы благодарят судьбу, что могут наживаться на своей стали. Норвежских парней всех поубивают, всех уложат за несколько дней.

Мне не хотелось верить этим мрачным прогнозам, но шеф пожал плечами и, выплюнув щепочку, произнес:

— Как бы до нас скоро очередь не дошла!

У меня мороз пробежал по коже.

— Да ты что!

— Исландия — прекрасная морская база. У нас тут полным-полно немцев, нацистов и разных подонков, которые спят и видят это. Кое-кто вчера просто сиял от радости. Тебе, брат, повезло, что ты никогда не состоял в коммунистической партии. Тебя-то не посадят!

Открылась дверь, и вошел Эйнар — Эйнар Пьетюрссон, Сокрон из Рейкьявика.

— Guten Tag! [69] — улыбаясь, сказал он.

Меня это порядком удивило, я и не подозревал, что мой коллега знает немецкий.

— Добрый день, — буркнул я, не поднимая глаз от корректуры.

Вальтоур вдруг побелел.

— Быстро действуют, а? — заметил Эйнар.

— Кто? — спросил я.

— Немцы!

Вальтоур поднял взгляд и плюнул. Спичка, которую он жевал, пересекла всю редакцию, словно выпущенная из ружья, и пролетела подозрительно близко от носа Эйнара, но тот и глазом не моргнул. Он был так возбужден, что не обратил на выходку шефа никакого внимания, и продолжал:

69

Добрый день! (нем.).

— Отлично работают!

— Что ты называешь отличной работой?

— Мигом две страны оккупировали. Война через месяц кончится!

— Гарантируешь?

— Как пить дать! Немцы вовсю развернулись!

Мнlb не хотелось ссориться с коллегой, человеком воспитанным и уважаемым, хотя, на мой взгляд, судьбы мира были ему так же неведомы, как и мне. Я перевел разговор на другую тему:

— Слушай, ты читал статью этого учителя?

Эйнар сделал вид, что не понял:

— Какую статью?

— О Сокроне из Рейкьявика.

— Ту, что в «Народной газете»?

— Ее. Что думаешь ответить?

— Ответить? — Он улыбнулся, явно удивляясь моей наивности. — Мне незачем отвечать!

— Вот как?

— Конечно. Все знают, что с христианским духом в школах дело дрянь.

Вальтоур отшвырнул газеты и вскочил.

— Вы зачем сюда явились? Работать или языками чесать? — закричал он с такой яростью, что мне стало не по себе. — Паудль, читай дальше корректуру и не вздумай здесь заикаться о дурацком часовом механизме! А ты, Эйнар… — Он впился глазами в моего собрата по перу и дрожащим от бешенства голосом выговорил: — Поубавь-ка спеси, приятель, да не радуйся, пока… пока полного фисаконе получил.

Он прошел в свою комнатку и с силой захлопнул дверь. Я снова взялся за корректуру. Неподдельно изумленный Эйнар все пытался понять причину этой внезапной вспышки.

— Что он сказал? Почему фисако? — тихо спросил он. — С чего это он так взвился?

— Не знаю.

Минут через пятнадцать-двадцать Вальтоур вернулся, необычно тихий и смирный, как ни в чем не бывало угостил Эйнара сигаретой и похвалил за мастерство: его «заметки на разные темы» делают ему честь и снискали подлинную популярность. А он силен в немецком?

Эйнар слегка привстал.

— Ну, немножко, — улыбнулся он.

— Можешь перевести мне кое-что?

Мой коллега смутился.

— Вообще-то я английский знаю куда лучше.

— Хорошо, оставим это.

— Я знаю одного парня, — сказал Эйнар, — он в прошлом году ездил в Германию. Переводит — будьте здоровы.

Вальтоур посмотрел на часы, вдруг вспомнил, что договорился о встрече с Аурдни Аурднасоном, директором банка и депутатом альтинга, схватил пальто и шляпу, но остановился на пороге, откашлялся несколько раз и сказал:

— Если меня будут спрашивать, вернусь после обеда. Auf Wiedersehen [70] .

И ушел.

— Босс успокоился, — сказал Эйнар.

— Конечно, — согласился я.

За океаном бушевала война. Англичане ввязались в боевые действия в Норвегии, но тем не менее многие, основываясь на сообщениях, предсказывали, что поддержка эта не поможет, немцы в скором времени захватят всю страну. Часовой механизм в моей груди стал тикать еще медленнее. Почему люди на Земле, этой пылинке во Вселенной, живут такой нелепой и жестокой жизнью? Я совсем не разбирался в исландской политике, не говоря уже о политике других стран, но покойная бабушка всегда сурово отзывалась об угнетателях и насильниках. «Тем, дружок, кто обижает слабых, прямая дорога в ад», — убежденно говорила она, хотя по натуре была человеком мягким. Что бы она сказала об этой войне? — думал я порой. Кто эти слабые, если не малые, народы? Почки на деревьях переливались в лучах весеннего солнца, синела Эсья, люди гуляли по улицам, как будто ничего не случилось, смеялись и болтали, ели и пили, а в Довре [71] грохотали выстрелы, в Трёнделаге [72] парни — мои ровесники и моложе — гибли, защищая родину и свободу. Мысль о смерти и уничтожении за океаном словно гвоздь сидела в моем сознании, весна не вызывала у меня такого ликования, как раньше, радость была омрачена неизъяснимой болью. И в этом состоянии я как-то апрельским вечером отправился с Кристин в «Борг», поскольку она давно это предлагала, а я почти что обещал.

70

До свидания (нем.).

71

Довре — горы в центральной Норвегии.

72

Трёнделаг — область в Норвегии к югу и северу от Тронхейма.