Избранное

В проулке слонялись две собаки, но такой своры, как пять лет назад, уже не было. Булыжник покрылся мхом — видно, по нему ходили куда реже, чем прежде, а дверь уже давно перестали красить. Мы долго дергали ее, пока она наконец растворилась, и мы вошли в сарай, который казался теперь куда более просторным, потому что прежних штабелей углового и листового железа там уже не было. Слева у стены за токарным станком стояли три парня, которые подняли головы, когда мы вошли, и небрежно кивнули, убедившись, что мы знаем, как пройти в технический отдел. Мы остановились у перегородки и заглянули в закуток через стеклянную дверь.

— Вон они! — прошептал Боорман, показывая глазами на большую груду журналов у задней стены. — По меньшей мере еще девяносто тысяч, — определил он, бегло прикинув кубатуру груды. И открыл дверь.

Госпожа Лауверэйсен была дома. Как только скрипнула дверь, мы услышали знакомый голос: «Сейчас спущусь!» Тотчас же раздался топот и стук и, взглянув наверх, мы увидели костыль, искавший опору на верхней ступеньке, затем — деревянную ногу, а вслед за ней и другую, настоящую. Госпожа Лауверэйсен спускалась по лестнице задом наперед, как и прежде, но теперь она делала это в три такта и со скоростью, свидетельствовавшей о большом навыке.

— Вот так. А теперь повернемся. Нале-во! — скомандовала она и, ловко орудуя костылем, повернулась к нам лицом. Она даже раскрыла было рот, но привычное «добрый день, господа» застряло у нее в глотке. Тем не менее она обрела присутствие духа еще до того, как Боорман мог отбарабанить заготовленную речь. Я же с облегчением услыхал наконец ее голос — признаться, я боялся, что она лопнет от злости.

— Я покамест еще не испытываю недостатка в экземплярах, господин Боорман, — решительно заявила она, указывая рукой на груду, в которой, по нашей приблизительной оценке, было девяносто тысяч журналов.

— Сударыня, — сказал Боорман, которому стоило больших усилий приступить к делу, — мы не отнимем у вас много времени. Меня привел сюда печальный долг. К моему величайшему сожалению, я вынужден вернуть вам восемь тысяч пятьсот франков — в соответствии с инструкциями Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов, бухгалтеры которой только что обнаружили ошибку в своих расценках на сверхтиражные номера. Таким образом, вам причитается получить с меня эту сумму. Вот документы и заодно деньги. Господин Лаарманс, прошу вас!

Услышав свою фамилию, я схватил конверт, вытащил из него банкноты и разложил их рядком на краю письменного стола. Даже святой не устоял бы перед таким соблазном.

— Господин де Маттос, или Лаарманс, или Брехалманс, или как вас там зовут, — прошипела она. — Немедленно спрячьте эти бумажки к себе в карман. Мне не нужны деньги господина Боормана, и будьте добры избавить меня от ваших визитов.

Вспыхнув от стыда, я взглянул на Боормана.

— Об атом не может быть и речи, — сказал он. — Я же должен вам деньги, они мне больше не принадлежат.

Он еще не успел договорить эту фразу, как она ринулась на нас, и я невольно отшатнулся в сторону, испугавшись ее костыля. Пройдя между нами, она подскочила к двери, заперла ее, вынула ключ, а затем, подойдя к телефону, набрала номер.

— Господин Куртуа? — спросила она голосом человека, разговаривающего с добрым знакомым.

И после небольшой паузы:

— Да, спасибо, ничего… Немного хвораю, но иначе и быть не может — не зря ведь ковыляю с костылем… Дорогой господин Куртуа, не могли бы вы сейчас прислать ко мне кого-нибудь из наших людей? У меня здесь два незваных гостя, которых я хотели бы выставить за дверь, но мне одной с ними не справиться. Договорились? Значит, того черного, с усами. Большое спасибо. Заходите, когда будет время, у меня всегда найдется для вас рюмочка доброго вина.

Она прислонилась спиной к двери.

— Господа, если вы поторопитесь, то успеете убраться отсюда до прихода полицейского — у вас еще есть в запасе несколько минут. Но сначала заберите деньги, ясно?

Взглянув на меня, Боорман смирился с неизбежным. Я взял со стола наши девять синих бумажек, и она молча выпроводила нас вон. Когда она закрыла за нами дверь, я вспомнил предсказание моего родственника Яна. Вопреки всем нашим стараниям мы все же — пусть ненадолго — оказались взаперти.

Жанна стояла на пороге своего дома, поджидая нас. Видимо, после нашего ухода ее заржавевшая память вдруг озарилась искрой, потому что с другой стороны улицы она радостно крикнула: «Привет, Франс!» — и радушно помахала нам рукой на прощание.

ВАН КАМП

— Отсюда и до самого Пекина никто этому не поверит, — заявил Боорман. — Даю голову на отсечение. Не поверят даже те, кто принимает всерьез старые басни про героев, предпочитавших умереть на костре, чем сказать «да». Старая неряха отвергла наши девять роскошных ассигнаций, а сама топает по всему рынку, стараясь купить подешевле лук и салат. Разве не навлечет на себя божий гнев человек, павший столь низко? Но сколько я ни ломаю голову, я не могу понять причину ее отказа. Одно только мне совершенно ясно: я ей противен так же, как мне, к примеру, противны сопли. Ей противен я сам и все, к чему бы я ни прикоснулся. Я для нее все равно что дерьмо. Но последнее слово за ней не останется — уж на это она может положиться, как на свой костыль. Мне, конечно, не следовало все это затевать, но теперь, когда я уже зашел так далеко, я не подчинюсь ее капризу, и вместе с моими деньгами она заберет назад свою ногу, которая стоит у меня поперек глотки. Ведь это же неслыханно! Всучить человеку деньги, оказывается, труднее, чем выудить их у него. И разве не следует обезвредить, посадить под арест эту фанатичку? Ведь все люди — братья. А как, спрашивается, может развиваться общество, подтачиваемое такими чудовищами изнутри? Уж верно, она то и дело бегает в церковь, а в среду на первой неделе великого поста спешит посыпать главу пеплом, и все же она сработана из листового и углового железа, как и ее лифты: будь по-другому, она не отталкивала бы руку помощи, которую протягивает человек, в свое время, хоть и без злого умысла, причинивший ей горе. Наверно, не так уж часто приходят просить прощения с оливковой ветвью, на которой болтаются девять ассигнаций. И от нее не требовалось даже изъявлений благодарности. Ей надо было только протянуть лапу. Неужели она воображает, что я смирюсь с ее решением и до конца моих дней онабудет распоряжаться моим душевным покоем, а я по мановению ее ноги буду лить слезы или веселиться? Нет, она получит эти деньги в соответствии с духом и буквой закона — она не уйдет от них, как преступник не уходит от виселицы. И каждый раз под Новый год она, как рабыня, будет присылать мне свою визитную карточку с сердечной надписью.

Не обижайтесь, Лаарманс, за то, что я повсюду таскаю вас с собой, но вы единственный человек, причастный к этой истории с самого начала, и в случае необходимости вы впоследствии сможете засвидетельствовать, что я испробовал все пути. А пока продолжайте вашу самоотверженную работу на благо нашего любимого «Всемирного Обозрения». Мне же теперь придется подать на эту тетку в суд, потому что иного выхода я не вижу. Стало быть, первым делом надо обратиться к Ван Кампу, который вот уже много лет вполне устраивает меня в роли судебного исполнителя.

Ван Камп выслушал Боормана, записал сумму, о которой шла речь, а затем осведомился о платежеспособности госпожи Лауверэйсен. Он решительно не советовал возбуждать судебный процесс против должника, лишенного денежных средств, потому что в конечном итоге все расходы придется нести Боорману.

— Но эта женщина не должна мне ни одного сантима, — возразил Боорман, начинавший терять терпение.

— А как же эта сумма в восемь тысяч пятьсот франков, о которой вы говорили?

— Неужели это так трудно понять, господин Ван Камп? Я же сказал вам, что ядолжен ейэти деньги.

— Почему же вы их ей не отдаете? — спросил судебный исполнитель.

Боорман взглянул на меня с отчаянием в глазах.

— Потому что она отказывается принять эти деньги, господин Ван Камп, — сказал я успокаивающим топом. — Если бы она соглашалась их взять, не было бы никакой нужды в вашем вмешательстве.

Ван Камп закрыл лицо руками, словно у него закружилась голова.