Избранное

— Старый хрыч! — ухмыляясь, крикнул парень вдогонку барину.

Я остался один, и в мою душу закралась печаль. Никогда еще мне не приходило на ум, что я люблю Боормана, а теперь я понял, что он — мой духовный отец. Мне было тошно от сознания своей трусости, и я предпочел бы оказаться где-нибудь на краю земли — на какой-нибудь ферме в Новой Зеландии, лишь бы не попадаться больше Боорману на глаза. Ведь рано или поздно нам все равно придется расстаться, а этот повод не хуже любого другого. Но хотя я не был рожден для подвигов, все же я не мог бросить Боормана на произвол судьбы — моя сыновняя привязанность требовала, чтобы я по крайней мере попытался найти слова утешения. Поэтому я спросил, где находится полицейский участок, и отправился туда. На фоне сверкающих пуговиц и сабель передо мной всплыло мирное видение «Золотого фазана», где Боорман думал отпраздновать вместе со мной свою победу.

В караульном помещении уютно расположилось с полдюжины полицейских. Они повесили каски и пояса на стену и, покуривая трубки, листали газеты. Моего патрона нигде не было видно. Я спросил у одного из полицейских, где Боорман, но тот вместо ответа сам начал спрашивать, кто я такой и зачем мне вообще надо это знать. Тогда я назвался секретарем господина Боормана в расчете на то, что с человеком, имеющим секретаря, будут обращаться более уважительно, чем с любым другим. Мой расчет в какой-то мере оправдался: полицейский сразу же сообщил мне, что господин Боорман находится у комиссара, и предложил мне обождать, если я хочу перемолвиться с ним словечком.

Это «перемолвиться» так испугало меня, что я не мог усидеть на стуле. Я вертел в руках свою шляпу и напряженно прислушивался: время от времени из смежной комнаты до меня доносились звуки голосов. Вскоре в караульное помещение вошел бородатый господин в очках, которого все называли «доктор». Он, видимо, был здесь своим человеком: не дожидаясь приглашения, он сразу прошел в комнату, где, как я полагал, находился Боорман. Спустя несколько минут он снова появился и, неопределенно кивнув всем на прощание, исчез так же внезапно, как и пришел.

Потом все, казалось, затихло. Четверо полицейских начали играть в бридж, а пятый принялся читать вслух газетную заметку о чьей-то золотой свадьбе:

— «Супруга еще помнит, как нага первый король…»

Тут в караульное помещение втащили мертвецки пьяного субъекта, который не мог ни говорить, ни стоять на ногах, ни сидеть. Его просто положили на пол, и после небольшой перебранки — потому что никто из картежников не желал помогать своим коллегам — полицейский, читавший газету, и еще один, случайно вошедший в караулку, уволокли пьяницу в заднюю комнату.

— Четверка треф! — сказал кто-то.

Вдруг я услышал скрип тормозов подъехавшего автомобиля, и в караульное помещение вошли два здоровенных парня в белых халатах. Они постучались в дверь полицейского комиссара, и их тотчас же впустили внутрь. Мгновение спустя появился Боорман в сопровождении двух санитаров. После того, как он покинул нотариальную контору, с ним, видно, еще что-то приключилось — он был без шляпы, а через всю левую щеку тянулся синяк. Он увидел меня, и лицо его просветлело.

— Жаль, что нашей пирушке не суждено было состояться, Лаарманс, — сказал он. — Но мы еще свое возьмем. И не беспокойтесь обо мне. Я надеюсь, что скоро все уладится и через несколько дней я к вам заявлюсь.

— Снимай карты! — проговорил один из игроков.

— Пошли! — сказал санитар. И они вышли из караульного помещения.

Я последовал за ними и увидел, что у подъезда стоит санитарная карета.

— «Кортхалс Пятнадцатый»! — рассмеялся Боорман, залезая в машину вместе со своими стражами. И карета тронулась.

Ослабевший от голода — было уже почти три часа дня, — я вяло добрел до ближайшей трамвайной остановки, нашел там небольшое кафе и набил себе брюхо каким-то непонятным мясным блюдом. Ощутив прилив новых сил, я решил, что не пойду домой до тех пор, пока не узнаю, куда отвезли Боормана. Я запасся сигарами и потащился назад в участок, где застал уже совсем других полицейских, которые, судя по всему, вообще ничего не знали о Боормане. Я раздал все свои сигары, что явно озадачило полицейских, так как запас был весьма изрядный, и рассказал им о том, что произошло полчаса назад. И тогда пожилой полицейский, очевидно, считая, что за мое угощение следует отплатить добром, сказал, что их участок связан только с Центральной больницей и что человека, о котором я спрашиваю, скорее всего отвезли именно туда. Через четверть часа я уже беседовал с привратником, который показал мне на объявление, где черным по белому было написано, что посещение больных разрешается только по четвергам и субботам с двенадцати до часу.

— У ворот висит еще одно такое объявление, — сказал привратник. А привезли сюда Боормана или нет, он не знает.

— Какая разница, — добавил он. — Вас к нему сейчас все равно бы не пустили.

БОЛЬНИЦА

В четверг я чуть было не пропустил полдень, на время позабыв о Боормане. К счастью, мой взгляд упал на какое-то нотариальное объявление, и, спохватившись, я ровно в двенадцать часов уже был в больнице, где сразу же обнаружил, что Боормана и впрямь привезли сюда. Позвали медицинскую сестру. Она не стала возражать против визита и провела меня в большой зал, где рядами стояли кровати, мимо которых я зашагал, не решаясь взглянуть на пациентов. На самой крайней кровати лежал Боорман, аккуратно укрытый одеялом. Внешне он был совершенно спокоен.

— Вы замечательный парень, Лаарманс, — сказал он, пожимая мне руку.

Я спросил, как его дела и долго ли он намерен оставаться в больнице — вся ситуация казалась мне кошмарным сном. И откуда у него на лице синяк?

— Пустяки! — ответил он. — Полицейский — представитель государства, и, сшибая его с ног, вы ниспровергаете короля. А это влечет за собой не только кару, предусмотренную законом, но и расплату на месте. Можно ли иначе охранять общественный порядок? Ведь не зря же изобрели резиновую дубинку! Долго ли я намерен здесь оставаться? — засмеялся он. — Разумеется, у меня нет подобных намерений, но это ничуть не меняет дела, потому что период наблюдения еще не окончен. Понятно вам? Разве собаку, у которой заподозрили бешенство, не надлежит тщательным образом обследовать, прежде чем ее спустят с цепи? Ван Камп был прав, когда предсказывал, что без психиатров дело не обойдется.

Вдруг раздался чей-то дребезжащий голос:

— Что пел Иоанн Креститель в своей ванне? «Брабансону». А я ее тоже знаю!

И голос затянул слова национального гимна:

— «Ликуйте, бельгийцы, ликуйте!»

Я почувствовал, что бледнею, и тихо спросил, кто это поет.

— Один пациент из нашей палаты, — успокоил меня Боорман, — он сидит в своей ванне и распевает. Видите ли, Лаарманс, эту больницу лучше всего сравнить с мясорубкой: с одного конца входишь, из другого выходишь. А податься назад невозможно. Люди, которые здесь служат, выхватывают тебя из внешнего мира, а внешний мир не принимает тебя назад, пока на тебе не проставят штемпель. А прежде чем определить диагноз, они проделывают серию тестов — большинство из них я уже прошел. Так, например, я должен был рассказать им свою биографию или по крайней мере те подробности, которыми я готов был с ними поделиться, так что о ноге я ни разу не упомянул. Если бы тогда в полицейском участке я не сболтнул бы о ней, я навряд ли угодил бы сюда. Но черт меня дернул объяснить им, почему я предложил столь высокую цену за бумагу, и тогда они сразу смекнули, что к чему… Здесь мне велели трижды подряд произнести «сыворотка из-под простокваши», и я отчеканил эти слова так, как не сумел бы ни один работник молочной фермы. Затем я убедительно доказал им, что ничего не вижу там, где видеть нечего, ничего не обоняю там, где нечего обонять, и ничего не чувствую там, где чувствовать нечего. Сердце, легкие и желудок, а также глотка и задница у меня в полном порядке, рефлексы — загляденье. Последнее, кстати, мог бы им подтвердить полицейский. Я не только ощущаю булавочные уколы, холод, тепло и прикосновения, но и к тому же боюсь щекотки. Моча и кровь — высшей пробы.

— Но Иоанн Креститель не знал французского языка, а я знаю. «Минули столетия рабства, бельгиец восстал из могилы», — визжал человек в своей ванне.

— К этому быстро привыкаешь, — успокаивающим тоном сказал Боорман, увидев, что я вздрогнул. — Если Патэт просидит в воде до вечера, то ночью он, может быть, заснет и петь уже не станет. Но вот тот, который на соседней койке, гораздо хуже: он перестилает свою постель и днем и ночью.

Я обернулся и увидел старичка в ночной рубашке, который и в самом деле сосредоточенно суетился у своей койки.