Избранное

— Сударь, — сказал моему кузену Боорман, — я чрезвычайно вам благодарен. Но я еще должен рассчитаться с госпожой Лауверэйсен. А вы, видимо, совсем позабыли об этом.

Теперь, когда ногу наконец похоронили, он вдруг снова начал рыть носом землю. Мне захотелось дать ему пинка.

— Нет, я ничего не забыл, — сказал Ян. — Сударыня, предлагает, чтобы вы вручили мне тысячу франков, которые я затем передам какому-либо благотворительному заведению, за исключением, разумеется, Центральной больницы, где столь опрометчиво делают люмбальные пункции.

Боорман призадумался, а затем покачал своей лысой головой.

— Нет, — возразил он, — деньги я вручу не вам, а самой госпоже Лауверэйсен. Если же она захочет их вам передать, это ее дело. И потом, не тысячу франков, а восемь тысяч пятьсот.

И он извлек из своего портфеля девять ассигнаций — вероятно, те самые, которые побывали в депонентской кассе.

— До чего же упрям… Ладно, давай их мне! — рявкнула матушка Лауверэйсен. — Ты мне — деньги, а я тебе — поцелуй.

И прежде чем Боорман успел увернуться, она обхватила его голову руками.

— Это, конечно, уж чересчур, но во всем виновато вино! — заявила она.

На улице Боорман доверительно взял меня под руку, и мы пошли по городу, словно два старых друга, возвращающихся с банкета. На улице Руаяль он вдруг остановился и указал на новехонькую медную табличку, на которой красовалась надпись:

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЛОТЕРЕЯ

— Одно к одному, — сказал он. — Как жаль, что Марта не может разделить со мной эти мгновения! Я ведь вам рассказывал, что как-то раз я упустил заказ на миллион экземпляров? Так вот, здесь вы можете заключить сделку почище, потому что эти людишки гребут деньги со всех сторон. Если вы явитесь к ним в безупречном костюме — а у вас далеко не всегда безупречный вид — и они поймут по выражению вашего лица, что могут рассчитывать на комиссионные в объеме десяти процентов, то вы отгрохаете по журнальчику для каждой бельгийской семьи. А это означает по крайней мере полтора миллиона экземпляров, которые, подобно термитам, поглотят колебания тех, кто еще смеет сомневаться в глубочайшем патриотизме этого заведения. А сегодня вечером мы наведаемся с вами в «Золотой фазан».

Он вздохнул полной грудью, как человек, почуявший приближение весны. И, назвав меня по имени, сказал:

— Да, Франс, сегодня счастливый день. Завтра я пойду на кладбище к Марте.

И отеческим жестом похлопал меня по плечу.

«ВСЕМИРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ» ВО ВЕКИ ВЕКОВ

— А как же тебя все-таки занесло на эту фабрику? — спросил я, когда Лаарманс принялся выколачивать свою трубку.

Он тяжело вздохнул.

— Боорман сам толкнул меня на этот путь. На протяжении всех лет нашего сотрудничества я выдерживал на своих плечах бремя «Всемирного Обозрения» лишь благодаря тому, что Боорман все время подстегивал меня, а сам был глух и слеп ко всему, что не приносило заказов. Но когда дрогнул полководец — пусть даже на мгновение, — чего можно ожидать от необстрелянного новобранца, в особенности если он уже начал помышлять о женитьбе? Разделавшись с Боорманом, кузен Ян принялся за меня, убежденный, что рано или поздно я окажусь за решеткой. А поскольку вся эта братия служителей всевышнего располагает обширными связями, он в скором времени подыскал для меня не только место в отделе писем Генеральной мореходно-судостроительной компании, но и жену. Я должен был взять и то и другое или ничего. К тому же, чтобы получить это место, я должен был представить неопровержимые доказательства того, что я уже давно состою в гражданском браке и имею ребенка. И вот я женился, как видишь… Первый раз я отрекся от Боормана во время визита к моему кузену, когда притворился, будто все, что он рассказывал о нашем журнале, было для меня новостью. Во второй раз — когда тетка, жевавшая бананы, указала на меня пальцем, и я тотчас же пырнул в толпу, словно не был знаком с Боорманом. Ты сам понимаешь, чего еще можно было от меня ожидать. Боорман вскоре убедился в этом: мое исчезновение было столь же неожиданным, сколь и наше знакомство. У меня просто не хватило мужества сказать ему в лицо, что я предаю забвению все его добрые советы и навсегда бросаю наш журнал, чтобы снова отстукивать «заверения в совершенном почтении» от чужого имени. А ведь я шел на очень большие жертвы, как ты сам мог заметить, когда столкнулся со мной на фабрике. Контракт, который мы подписали в пивной «Королевский лев», я отослал ему без всяких объяснений, и это было моим третьим и последним отречением от Боормана.

— Стало быть, при таких печальных обстоятельствах прекратил свое существование знаменитый журнал «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук»? — поинтересовался я.

— Нет, что ты! — успокоил меня Лаарманс. — Боорман, надо полагать, очень удивился моему поступку, но даже не пытался встретиться со мной, ведь этот человек способен понять все что угодно. Он сразу же взялся за дело, и полгода спустя я обнаружил в своем почтовом ящике экземпляр седьмого номера «Всемирного Обозрения» пятьдесят второго года издания. На обложке снова красовалась фамилия Боормана. Все мои коллеги по фабрике в то утро тоже получили по экземпляру. А поскольку никто из нас не принадлежал к числу видных граждан, я полагаю, что прославленная в этом номере фирма и впрямь разослала по экземпляру каждой бельгийской семье — иными словами, по меньшей мере полтора миллиона экземпляров. Весь номер был посвящен «Государственной лотерее», вывеску которой Боорман показал мне во время нашей последней прогулки по городу. Статья начиналась следующими словами: «Из всех элементов политической экономии Государственная лотерея, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы бюджетного равновесия».

Статья была удачной вариацией нашего классического эталона, посвященного мрамору, цементу, бумаге и маршалу Фошу.

— И ты больше никогда не встречался с Боорманом?

— Как-то раз я увидел его в центре города. Он стоял, разглядывая фасад нового здания. Он все еще рыщет по городу и, верно, успокоится только в могиле. Поджав хвост, я тотчас же юркнул в боковую улицу. Ни за что на свете я не хотел бы попасться ему на глаза, хотя убежден, что он лишь спросил бы меня, доволен ли я своей жизнью. А может быть, он и вовсе не узнал бы меня в этом костюме и с эспаньолкой. Все же у меня нет ощущения полной безопасности — я уверен, что рано или поздно увижу его у окошечка нашей фабрики, куда он пожалует, чтобы внушить нашему распроклятому олуху Генри, что «из всех строительных материалов железо, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы — промышленного строительства». Посмотри-ка в ящике стола, ты найдешь текст под рубрикой «Мрамор» или «Бумага».

LIJMEN / Перевод В. Островского.

Сыр (повесть)

Посвящается Яну Гресхофу [31]

Надтреснут голос, глуховат, Но яростно слова звучат, Язвя и беспокоя Филистерство тупое. Усмешкой смысл ехидных слов Он подтвердить всегда готов. Подвижный рот у Яна — Болезненная рана. И дом у Яна, и семья, Толпа поклонников, друзья, Он рад им всем… Но что же Мешает счастью все же? Он что-то знает, что-то ждет, С надеждой он глядит вперед, Тревожно ему спится В его родной столице. Не унывай, дружище Ян! Сатиры бич недаром дан: Борись за благородство, Бичуй людское скотство! [32]

31

Ян Гресхоф (1888–1971), голландский поэт и критик.

32

Перевод Ю. Кожевникова.

Введение

Бюффон заметил, что стиль — это сам человек. Короче и вернее не скажешь. Но для человека чувства мало проку от афоризма, пусть даже достойного быть увековеченным на камне. Да и можно ли выразить словами, что такое стиль? Из высшего напряжения стиля рождается трагическое. Разве не трагична сама человеческая судьба? Вдумайтесь в слова Иова: «Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах» — и перед вами предстанет суетное человечество, занятое совокуплением, обжорством или молитвой, а рядом — свалка для тех, чья последняя конвульсия завершилась покоем.

Стиль подобен музыке, которая родилась из человеческого голоса, выражавшего ликование и печаль, задолго до того, как люди научились писать черным по белому. А трагическое достигается за счет интенсивности, меры и гармонии, пауз, чередования бурных выражений восторга с медленно льющимися мелодиями и тревожными ударами гонга, простоты и искренности с сардонической усмешкой.

Допустим, что ты изобразил море, а над ним — небо. Сначала небесная лазурь потрясает зрителя споим великолепием. Тот, кто берет за отправную точку лазурное небо, должен суметь создать его таким лазурным, каким небо в действительности никогда не было. Зрителя сразу же должна поразить особая голубизна этого небосвода, хотя никто не говорит ему: «Небо очень, очень голубое». У него ведь есть душа, которая скажет ему это, ибо стиль внятен лишь тем, у кого есть душа.

Небо должно оставаться лазурным и ясным до тех пор, пока впечатление лазурности полностью не овладеет душой зрителя. Но не дольше, иначе он подумает: «Да, небо голубое, это я уже знаю, ну и что?» И он отвернется от твоего неба и погрузится в размышления о своих собственных делах. И если ему однажды удалось выскользнуть из твоих рук, то вторично его уже не заставишь смотреть на твое произведение и сочувствовать ему и уж, разумеется, он навсегда потеряет интерес к небесной лазури. Чем интенсивнее лазурь, тем лучше, ибо тем скорее он переполнится ею. А если ты взял за отправную точку черное небо, то пусть уж это будет такая чернота, чтобы зрителя дрожь пробрала.

После того как лазурное великолепие длилось достаточно долго, пора появиться первому облачку, благодаря которому он поймет, что не для того он здесь стоит, чтобы до конца своих дней любоваться небесной лазурью. Потом лазурь постепенно исчезнет в нагромождении туч-исполинов.

Появление первого облака возвещается тревожным ударом, напоминающим удар грома, и всякий раз появлений новых мрачных чудовищ сопровождается его раскатами.

Первый удар имеет особое значение, подобно рождению первого ребенка в семье. Следующие рождаются точно так же, но люди ко всему привыкают, к родам тоже, и изумление постепенно ослабевает.