Избранное
Шрифт:
— Ничего она мне не опостылела! — жарким шепотом возразил Смертный Кочет, и в белесых глазах его появилось исступленное выражение.
— Ну так должна была опостылеть, — сказал Мортенсен. — Она тебе вовсе не пара. Ведьма она была.
Тут Иосеф встал и заорал:
— Она мне была жена! Мы были женаты! Мы были муж и жена! Она сбежала! Она никогда больше не вернется!
— Ну-ну, полно, — успокаивал его магистр.
Но Смертный Кочет заорал еще громче, со стоном и рыданиями:
— Она мне была жена! Она мне была жена!
— Дана! Дана! — эхом донеслось из спальни, это была Вибеке, которая лежала и болтала сама с собой. — Дана, нана, дана!
Смертный Кочет прислушивался с ужасом в глазах.
— Ну полно, хватит
Смертный Кочет сел. Мортенсен принес стаканы и бутылку.
— Твое здоровье, Иосеф!
Смертный Кочет дрожащей рукой поднес стакан ко рту. Пригубил, стуча о него зубами. Мортенсен сидел и смотрел на стену, где красовалась огромная, географического вида чернильная клякса. Потеха с этим пятном, до удивления похожим на подробную, отлично сделанную карту, сознательное творение разумных существ, тогда как в действительности это лишь следствие идиотской выходки.
«Типичный случай, — с горечью думал он. — Типичный для жизни в целом: попытки докопаться до ее сути причиняют нам, безумцам, столько муки потому, что мы ищем в ее первопричинах божественную мудрость».
Фу ты!
Стихийные силы природы — что общего имеют они с мудростью? Со смыслом и причинной связью? Мир возник когда-то, подобно этой дурацкой чернильной мазне: в результате нелепого, бессмысленного взрыва.
Эта мысль доставила магистру некоторое удовольствие. Он смаковал ее, раскуривая потухшую трубку. Смертный Кочет тоже начал понемногу отходить. Бросив на магистра доверчивый взгляд, он отхлебнул еще глоток из своего стакана.
— Спой что-нибудь, Иосеф, — попросил Мортенсен. — Ты ведь хорошо поешь.
— Спеть? — протянул Смертный Кочет. — А что ж бы мне такое спеть-то?
— Что-нибудь веселое! — ткнул его в бок магистр. — Что-нибудь про радость, счастье, свободу, чушь и вздор! Обычную глупую песенку, застольную! «Музам любезны радость и вино!» — Он принялся напевать себе под нос, барабаня пальцами по столу.
Смертный Кочет покачал головой и раздумчиво уставился в пространство. Потом вдруг закрыл глаза и запел истово, высоким покаянным голосом похоронного певчего:
Мирской опутан суетой, Не зришь, как день недолгий твой Склоняется к закату…Мортенсен протестующе замахал руками, но Смертный Кочет невозмутимо, упоенно продолжал тянуть мрачный псалом. Магистр наполнил его стакан, ладно, пусть надрывается.
«В сердце моем такая печаль». Он еще раз вытащил скомканное письмо из мусорной корзины. Разгладил его, в страстном томлении ища глазами эту строку… да, вот она, все правильно: «В сердце моем такая печаль…»
Магистру удалось в последний момент удержать подступившие к горлу рыдания, схватив за ножку стул и подняв его к потолку. Он балансировал им, держа ножку на раскрытой ладони и изворачиваясь, как заправский эквилибрист.
«Не притворство, не литературная аффектация, — думал он, — не полуинтеллигентная манерность, а простой и искренний, как народная песня, от сердца идущий вздох бедной девушки! „В сердце моем такая печаль!“»
Неподдельный алмаз. Его надо спрятать, хранить, как редчайшее, бесценное сокровище.
Смертный Кочет, слава тебе господи, допел свой жуткий похоронный псалом. Магистр его подтолкнул:
— Ну, Иосеф, выпей-ка теперь да давай с тобой вместе споем вот эту: «Брильянт мой прекрасный». Помнишь? Вы ее пели в хоровом обществе!
Как же, Смертный Кочет помнил. Оба они откинули головы назад и страстно, самозабвенно запели старинную любовную песню:
Брильянт мой прекрасный, как солнышко ясный, Как звездочка блещет с небес. Я знаю девчонку в селенье прекрасном, Девчонку из здешних мест. Мой милый дружок, любимый цветок, Ах, если бы свел нас с тобою бог, И я бы стал навеки твой, А ты — дружок возлюбленный мой, Души моей роза, мой ларчик златой!— Н-да, а она берет и сбегает от нас, брильянт наш прекрасный! — Магистр резко, язвительно захохотал, хлопнул Смертного Кочета по плечу. — И мы с тобой, два брошенных кота, вячим с тоски дурными голосами!
Смертный Кочет ударился в слезы.
— Пей, черт тебя возьми! — Мортенсен возбужденно толкнул его в бок. — Не затем мы вместе сошлись, чтобы сидеть, нюни распускать, а чтоб встретить удар, как подобает мужчинам! Чтобы заставить себя смотреть правде в глаза! Das Weib, das ewig weibliche… ein bloss imaginares Bild, an den allein der Mann denkt! [49] Мы идеализируем ее, чтобы оправдать и приукрасить свое грубое вожделение. В проклятой приверженности к изощренному жеманству мы льем елей на эту блудницу, случается, мы и убить ее не прочь, чтобы затем предаться извращенному наслаждению раскаяния, скорби и тоски… подобно этому самому Кьеркегору. Всяческая влюбленность, дорогой Иосеф, всяческая влюбленность не что иное, как замаскированное сострадание к самому себе. Любишь-то ты самого себя! Брильянт-то прекрасный… это ты сам, почтеннейший!
49
Женщина, вечная женственность… всего лишь плод воображенья, столь занимающий мужские мысли! (нем.).
Смертный Кочет сидел, погруженный в глубокое раздумье. Он походил на древнего китайского мудреца.
— Я все думаю о своей подставке, — сказал он.
Магистр кивнул:
— С этой твоей подставкой, в сущности, весьма знаменательная история. Есть нечто символическое в том, что ты не знаешь, ни какого она должна быть вида, ни для чего она нужна, ни кто ее тебе заказал. Но… тебе ведь все-таки получше стало, верно, Иосеф?
— Да, мне уже лучше, — подтвердил Смертный Кочет, взглянув на магистра с благодарной улыбкой. — Но теперь я, пожалуй, спущусь вниз, посмотрю на Риту, дочку мою.
— Ага, стало быть, сбегаешь? Что ж, ради бога, дело твое, Иосеф.
«В сердце моем такая печаль», — думал магистр Мортенсен, топая об пол ногами. — «В сердце моем такая печаль».
Он заглянул в спальню. Вибеке опять уснула. Как же теперь будет с ней? Как же вообще все будет?
Сто сорок шесть тысяч крон. «В сердце моем такая печаль». Денежная горячка и примитивная мужицкая сентиментальность. Человек разума… неужто он совсем мертв, погребен под этой толщей ординарного замешательства? Неужто не осталось в тебе ни капли человеческого достоинства? Не ты ли написал дьявольски правдивые и точные слова: «Сердце — трусливая, склочная баба. Отличительная черта благородного человека та, что он чувствует разумом!»
Магистр вернулся в гостиную. И принялся ходить взад и вперед по комнате: привычная пробежка в шесть-семь шагов, резкие повороты у двери и у книжной полки. Дикий зверь в своей клетке. Но разве тигр не уяснил еще себе, что решетки больше нет, что пробил час свободы? Отчего же он не выйдет на волю?
Погоди, погоди, теперь тебе некуда особенно торопиться. И кстати, ты ведь не тигр, не дикий несмысленный зверь и не баба, а взрослый мужчина, достаточно себя уважающий. И уж как-нибудь сумеешь разобраться, какой тебе держаться линии. Если нищий горемыка внезапно делается богачом, это еще не значит, что он непременно должен потерять всякий стыд и совесть. Он остается верен себе и своим воззрениям.