Избранное

Они поворачивают домой. По дороге Корнелиус удивительным образом забывается, впав в задумчивость. Странно, он словно бы утратил к этому всему интерес, напряжение сменилось вялостью и холодностью, будто все это больше не имеет к нему отношения. Он слышит, как Матте-Гок рассказывает о разных кладах, которые он помогал отыскивать и выкапывать, говорит, говорит. То да се, пятое-десятое. Все это Корнелиусу уже до удивления набило оскомину.

— Ты что-то примолк, Корнелиус?

— Я все иду и думаю. Знаешь о чем?

— Нет.

— Понимаешь, — вздыхает Корнелиус, — я не могу отвязаться от мысли, что этот клад… что я, собственно, не имею на него никаких прав.

— Только-то! — улыбается Матте-Гок.

— Нет, правда, — продолжает Корнелиус, — земля, в которую он закопан, принадлежит не мне, это первое. И потом еще есть второе: нашел-то его ты, а не я. Вот и получается, что он скорее уж твой, а не мой.

— Пустое, — смеется Матте-Гок. — Мне деньги ни к чему. И потом, кто клад откопает, тому он и принадлежит. Это любому кладоискателю известно.

— Да?

— Конечно. Уж я-то, поверь, прекрасно это знаю. А выкопаешь его ты, Корнелиус. Сам, один. Мне совсем не обязательно в этом участвовать. Полно, не порть себе удовольствия такой несусветной ерундой. Подумай, сколько ты всего сможешь сделать на эти деньги. Боже милостивый! Ты только подумай, Корнелиус!

— Да, правда, — улыбается Корнелиус. — Я уж сколько лет ни о чем другом, кажется, и не думаю. Но тогда… тогда спасибо тебе огромное, Матте-Гок. Ведь без твоей помощи…

— Да ну, чепуха, есть за что благодарить. Мне просто приятно было удостовериться, что я еще сохранил свой дар. Только вот с раскопками — тут много разных хитростей. Надо, например, чтоб было новолуние. И сам день и число имеют значение. Завтра ты не копай, Корнелиус, и послезавтра тоже. Пожалуй, на этой неделе не стоит. Может, даже вообще не копать в этом месяце. Слишком уж светло. Не то чтобы нужна была кромешная тьма, нет, просто густой сумрак. И потом, опять же что звезды покажут.

— Звезды?

— Ну да, планеты. Надо мне раздобыть звездный календарь да разобраться, как они стоят. Клад-то старинный.

У Матте-Гока вырывается смешок, веселый и дружелюбный:

— Все-таки страсть до чего интересно! Чтоб с нами могло приключиться такое, а? И где, в этих богом забытых местах!

Корнелиус вдруг тоже начинает смеяться. Оба они смеются, втайне радуясь каждый своему.

— Да, брат, ну и дела! — говорит Матте-Гок, подталкивая Корнелиуса. — Не иначе как добрые силы нам помогали. Я, знаешь, что думаю? Я думаю, бог тебя избрал, чтобы найти этот клад. Из всех избрал тебя. И знаешь почему? Потому что ты этого очень желал. Если вот так долго и горячо чего-нибудь желать, господь всегда услышит. Ты ведь, поди, и молился об удаче?

Да, Корнелиус этого не скрывает.

— Ну, видишь. И тогда он послал меня. Да-да, я все время чувствовал. В этом во всем — промысел божий. Не забудем же воздать хвалу господу. Ну ладно, а теперь разойдемся по домам. И самое главное — нам обоим держать язык за зубами. Друг с другом тоже не будем об этом говорить, пока время не подоспеет. Мы с тобою должны очиститься и приготовиться.

— Как так приготовиться?

Матте-Гок крепко и сердечно жмет Корнелиусу руку:

— Выказывая довольство и смирение! Ну, спокойной ночи, друг, и приятного тебе сна. Да что это ты, Корнелиус, никак плачешь?

— Все до того удивительно, — заикаясь, выговаривает Корнелиус. — Я никогда не думал, что так будет. Мне вроде как не совладать с таким потрясением.

— Это добрый знак, — растроганно говорит Матте-Гок. — То, что ты плачешь. Я про себя все время на это надеялся. Это прекрасно, лучше и быть не могло. Теперь-то уж я наверное знаю, что ты и есть правильный человек!

Корнелиус медленно идет домой. Он потрясен и никак не может прийти в себя. После вечернего чая он сидит, погруженный в задумчивость. Если он правда разбогатеет, что тогда? Нет, это, пожалуй, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кроме всего прочего, можно будет завести себе новую хорошую виолончель. Он вдруг ловит себя на том, что сидит и вспоминает, какое, в общем-то, славное было время, когда он еще работал в типографии и каждый вечер приходил домой усталый и голодный, мылся, ужинал, потом играл немного для Корнелии, потом ложился в постель и засыпал крепким сном. А теперь наступают новые времена, новые, необычные времена.

Корнелия подходит и ласкается, присаживается к нему на колени и сжимает его руку. Он отвечает на ее пожатие, но ловит себя на чувстве досады: от этой женщины слова не дождешься… будто она не только слепа, но и глуха и нема. Одни только безмолвные детские рукопожатия. И потом эта ее дурацкая робость, как только он пытается сильнее притянуть ее к себе… будто она двенадцатилетняя девчонка, а ей ведь уже больше двадцати. Может, она никогда не станет взрослой, может, она так всю жизнь и будет ему дочерьювместо жены? Но он тотчас жалеет о своих мыслях и крепко целует ее в щеку.

— Моя Корнелия! — говорит он с раскаянием.

— Поиграй немножко! — шепчет она ему на ухо.

Корнелиус достает виолончель. Корнелия садится на скамеечку у печи и, приоткрыв рот, отдается во власть того трепета, который охватывает ее всякий раз, когда он начинает настраивать инструмент, и который прежде всегда приводил его в умиление. Но в этот вечер ему совсем не доставляет удовольствия видеть, как она трепещет, заливается румянцем и на глазах хорошеет. «Что ни говори, а довольно обидно, — думает он, чувствуя, как комок подступает к горлу от этой мысли, — довольно обидно, что она и любит-то эту виолончель, а не меня!»

11. Магистр Мортенсен получает нежданное письмо, которое совершенно выбивает его из колеи

В большом философском сочинении, над которым работает магистр Мортенсен, говорится, конечно, не только о Сатане, но и о Боге: о Боге как добром начале в человеческой душе, в жизни человека, в жизни общества, в истории. О том, как это доброе начало неизменно присваивается самодовольным и злобным ничтожеством, которое именем религии и любви к ближнему набивает собственную грязную и кровавую мошну тщеславия и властолюбия. О том, как церковь и ее бонзы и трутни во все времена уродовали и сводили на нет и по сию пору продолжают, попирать и затаптывать в грязь самую суть христианства… в то время как люди в полной безвестности вседневно, всечасно являют на деле простую доброту, честность, готовность к самопожертвованию и любовь к ближнему — не с мыслью о небесных барышах в загробной жизни, но потому, что для них это самая обычная и естественная в мире вещь. Ты каждый день натыкаешься на драгоценные камни, о существовании которых ты, возможно, никогда бы не узнал, если бы поистине щедрая судьба не низвергла тебя с надутого спесью пьедестала пустопорожних богословских спекуляций…

Магистр все утро просидел за работой и чувствовал себя в отличной форме, но теперь, когда он перечитывает написанное… о боже милосердный, это же вовсе не то, что он думал, это просто ничто, нуль. Он, как всегда, всего лишь греб чайной ложкой в мировом океане!

Он встает, подавленный, полный презрения к самому себе, и, вздыхая, идет к окну. Все прах, прах и литературав сравнении с жизнью, серой и, однако же, тайно искрящейся алмазами жизнью, заполненной действиями.Истинное христианство — не литература, а действие. Иисус Христос — разве он сидел писал? Нет. Зато это стало главным занятием апостола Павла, этого монстра, первого, от кого пошла пагуба!