Избранное

В дверь постучали, в комнату осторожно проскользнула молодая сестра.

— Сестра Елизавета, — тихо сказала она, — извините, что я мешаю, но вас зовет доктор.

Сестра поднялась, положила руку на плечо Ливы:

— Подождите здесь, я скоро вернусь. Принести вам воды? Одну минуточку…

Лива сидела спокойно. Она еще не могла осознать, что произошло. Из окна был виден птичий двор. Куры беспокойно бродили по двору, у одной облезла шея и часть груди. Она была похожа на пожилую даму, которая нарядилась не по возрасту. На мгновение Ливе показалось, что у всех кур человеческие лица, усталые, красные, будничные лица, что они переговариваются женскими голосами, сдвигая головы: «Что, он умер? Правда? Когда? Сегодня утром? Он умер спокойно? Звал ли он на помощь? Подумать только! Но нам-то что до этого!..»

Няня принесла стакан воды. Лива до него не дотронулась, пить ей не хотелось. Она и не волновалась, она вся застыла, погрузилась в апатию. Рассматривала фотографии на стенах, над кроватью сестры Елизаветы. Незнакомые улыбающиеся лица. Люди на фотографиях всегда улыбаются или по крайней мере выглядят добрыми, уверенными. Люди не снимаются, когда они опечалены или в беде. Такие фотографии было бы страшно вешать на стены.

Над изголовьем кровати висело распятие — маленькая фигурка Спасителя из слоновой кости на черном кресте. Ливе показалось, что фигурка пошевелилась в полумраке, словно хотела переменить положение, и Ливе вдруг стало очень жалко замученного, беспомощного человека на кресте. Она часто видела и крест, и изображение распятого, и это лишь настраивало ее на торжественно-молитвенный лад, но на этот раз она всем сердцем сочувствовала одинокому юноше, сыну человеческому, который в муках и страхе думал, что покинут всеми, даже богом.

Сестра Елизавета вернулась, она очень торопилась и немного запыхалась.

— Примет вам от пастора Симмельхага, — сказала она, — он очень хотел бы поговорить с вами, но, к сожалению, у него нет времени. Он должен быть на важном заседании. Я ему рассказала, как вы одиноки здесь, сказала, что вы живете в гостинице Хансена… Мы считаем, что это неподходящее место для вас, и, если хотите, вам могут дать койку в Христианском союзе молодых женщин.

— Нет, спасибо, — ответила Лива. — Мне там хорошо. У меня добрая подруга, и если вы не сочтете это невежливым…

— Как хотите, — сказала сестра Елизавета, — вы вольны поступать, как вам угодно. Вы не баптистка?

— Нет, — ответила Лива, — я не баптистка.

Сестра взглянула на свои часы и протянула ей руку:

— Скоро четыре. Вы можете в семь прийти в часовню? Или предпочитаете отложить на завтра? Как вам угодно. Мы хотим помочь вам чем можем.

— Спасибо, — сказала Лива, — я вернусь к семи.

Ливе удалось незамеченной проскользнуть в каморку. Марте она расскажет потом. Она хотела побыть у гроба Юхана одна.

Большой деревянный дом, переполненный людьми, шумел и гремел, как обычно. Разговаривали, двигали стульями по полу, звенели посудой. Из какой-то отдаленной комнаты доносилось приглушенное пение, глухой топот танцующих. Лива не зажгла свечи, села на стул и уставилась в голубоватый с черным крестом четырехугольник окна. Она презирала отвратительный шумный мир с его пороками и грязью, его несчастьями и смертями. Да, поистине пора пробить часу освобождения, пусть бедные и заблудшие люди наконец поймут, что тщетно восставать против неизбежного.

Несколько позже Лива вернулась в больницу. Ветер за это время переменился, задул с севера, стоял пронизывающий холод, воздух был полон мелкими колючими снежинками, а на небе полыхало северное сияние. Очертания домов, трубы и обнаженные деревья вырисовывались черными спокойными силуэтами на бушующем небе.

В маленькой часовне было светло, сестра Елизавета и еще одна молоденькая сестра только что закрыли гроб крышкой.

— Решайте сами, хотите ли вы видеть покойного, — сказала сестра Елизавета, — но я бы вам не советовала. Это тяжелое зрелище.

Но Лива хотела попрощаться с покойным, крышку с гроба сняли, и сестра Елизавета откинула с лица белую кисею. Лива вынуждена была собрать все свои силы, чтобы не задрожать при виде мертвого лица, оно было искаженное и совершенно незнакомое, в нем не осталось ничего от живого Юхана. Глаза, нос, рот — все чужое, рот скосился, обнажив часть верхних зубов в ужасной улыбке, нос невероятно увеличился и заострился, а глаза исчезли в голубоватых глазницах. Не изменилась лишь пышная шевелюра.

Лива дотронулась до лба мертвого, он был холоден как лед. И вдруг она разразилась неудержимыми рыданиями, она слышала свое хриплое, как у астматика, дыхание, ей больно было дышать.

Сестра Елизавета подошла и взяла ее за руку.

— Прочтем «Отче наш», — сказала она. Лива не могла сосредоточиться на молитве, но наконец ей удалось остановить свои судорожные рыдания.

Лива возвращалась медленно, не торопясь. Спешить было некуда. Она смотрела в небесную глубь, северное сияние кружило прямо над ее головой тревожными сполохами, колоссальным смерчем многоцветных лучей. Она остановилась, долго созерцала это потрясающее зрелище и сокрушалась оттого, что еще живет, дышит и мерзнет, одинокая, на этой земле.

Она сошла с дороги в невысокий черный кустарник на краю каменистого пустыря. Дрожа от холода, встала на колени, моля бога, чтобы он сократил ее земное ожидание.

4

Серый октябрь, мрак и ветер, беспрерывное наступление русских на Восточном фронте. Ужасно, ужасно. Чем все это кончится?

Поражение Германии на Востоке само по себе факт отрадный. Но с другой стороны, что хорошего, если орды азиатских пролетариев неудержимо обрушатся на Европу? Непонятно, как Черчилль может одобрять такой ход событий и почему он все еще не начинает наступления.

У редактора Скэллинга были и другие причины для огорчений. Иногда у него прямо-таки сосало под ложечкой от тоски по добрым, старым довоенным временам.

Да и здесь, на островах, дела тоже шли вкривь и вкось, сектантство, и религиозное, и политическое, расцветало без удержу. Новый общественный класс грубых выскочек и военных спекулянтов нетерпеливо рвался к власти. Высокая конъюнктура ударила людям в голову, и они уже не могут остановиться. Эти варвары жаждали всерьез сделать острова суверенным государством, где они могли бы хозяйничать, как им только вздумается! В столице высоко вздымались волны недовольства, а законные датские власти подвергались наглейшей критике. Полуобразованные бандиты, самонадеянные невежды и доморощенные пророки считали себя достаточно компетентными, чтобы занять места амтманов и судей.

И тут, в Королевской гавани, распространяется слоновая болезнь национализма. Молодежный союз «Вперед» сильно ею заражен, и к ним близок сам Саломон Ольсен. Поговаривали, что он обещал финансировать новую газету, редактором которой будет Бергтор Эрнберг. Ну-ну. Вообще-то это в высшей степени аморально со стороны Саломона Ольсена — кавалера Даннеброга!

Но, скорее всего, эти мыльные пузыри высокой конъюнктуры рано или поздно лопнут и в конечном счете победит старый здоровый консерватизм, пустивший глубокие корни в народе.