Избранное

А жалобы на кабанов поступали каймакаму то из одной деревни, то из другой. Каймакам доложил по инстанции, и ему ответили: «Решайте на местах, какие меры надлежит принять». Собрался народ, пораскинул мозгами, и вспомнили еще дедовский метод борьбы с диким зверьем — издать указ: «В соответствии с правительственным распоряжением на каждую деревню налагается обязательство сдать по пять кабаньих хвостов. Для отстрела животных каждой деревне выдается десять патронов». Предполагалось, что отстреливать кабанов будут деревенские сторожа из общественных ружей. Но ведь у сторожей не ружья, а ржавые железяки. Нарезка давно стерлась. Хоть жми на курок, хоть не жми — все равно не стреляют. Распоряжаться там, наверху, мастера, и никому дела нет, выполнимо ли их распоряжение.

Обо всем этом рассказал нам вечером в кофейне староста. Рассказал и смотрит на нас вопросительно: что, мол, делать будем?

— На мельника, — говорит, — налог наложили, а он, не будь дураком, с других деньги содрал. Вот и я так поступлю… Кто из вас берется выполнить распоряжение каймакама? Я так полагаю: кабанов не обязательно отстреливать, можно у живых хвосты отрезать. Есть добровольцы?

Как бы не так! Кому охота за такое браться? Про себя я так решил: «Сейчас они непременно один хвост с меня потребуют, один — с Кадира Шанлы, один — с Оздемира…» Я не ошибся, они так и начали:

— Пускай один хвост предоставит Сейит Бюкюльмез.

— Я не согласен! — рассердился я. — В нашей деревне полным-полно настоящих охотников, с них и начинайте.

Ну и шум поднялся! Один кричит одно, другой — другое. Не известно, сколько времени пререкались бы, если б слово не взял Карами.

— Я вот как рассуждаю, — начал он. — В нашем ильче двадцать семь деревень. По пять хвостов с каждой деревни, получается сто тридцать пять. Я не уверен, что столько кабанов вообще осталось в наших местах. Предлагаю так поступить: в ближайшее время поеду к американским господам и приглашу их на охоту. Поблизости у нас ни одного кабана не осталось, я поведу охотников в горы Кескин. Там кабаны еще водятся в дубняке. Американцев я предупрежу: хвосты кабанов наши, а туши целиком ваши. По-моему, я здорово придумал, а?

— Сколько кабанов, по-твоему, могут подстрелить американцы за один раз?

— Сколько угодно, хоть десяток! Нам-то больше пяти не нужно хвостов.

— Хорошо! — согласился староста Бага Хамза. — Мы таким образом выполним свое обязательство, а смогут ли остальные — нам плевать.

Мне тоже, честно говоря, понравилась придумка Карами. Так мы избавились от этой принудиловки. Но больше всего мне понравилось поведение жителей Акбелена. Как было б хорошо, если б повсюду крестьяне были такими же смекалистыми да сплоченными! Они словно поднялись на ступеньку выше над всеми остальными, да и над самими собой. Удастся ль им еще одну ступеньку одолеть?

Только подумал я так об акбеленцах, как тут же вынужден был одернуть самого себя. Глупый ты, Сейит, сказал я себе, прежде чем считать, на какой они ступеньке, прикинь сначала, где сам стоишь. Высоко ли ты поднялся?

Что говорить, я самому себе не нравился. Не зря, видно, люди посмеиваются надо мной. Забрал у сына куропатку и отдал американцу. Заполнил анкету, надеясь, что на работу примут, а до сих пор не знаю результатов проверки. Нет у меня никакой уверенности, что возьмут меня американцы к себе работать. Отец и сын уехали в Анкару, чтобы вернуть куропатку, и пропали — ни духу ни слуху. Живы ли? Как только темнеет, ложусь в постель, и злые мысли начинают одолевать меня. А вдруг они угодили под автобус? Вдруг их машина сбила? Вдруг влипли в какую переделку? Может, они мне все карты спутали?

От тягостных мыслей и тревог сон нейдет ко мне. И никаких известий с почты. Молчит Харпыр, нечестивец. Гложет меня тоска, сил нет терпеть.

26. Скитаемся по улицам недалеко от постоялого дома

Рассказ продолжает Яшар.

Ахмед-эфенди, хозяин постоялого дома, с первого взгляда понял, что мы побывали в лапах у полицейских.

— Уходите из моей гостиницы, — сказал он. — Я не держу людей, попавших под подозрение. У меня такой принцип. Сами видите, что вокруг творится. Никто никому не доверяет, отец выдает сына, муж подозревает жену. С какой такой стати должен я вам доверять? Если вы хоть раз попались на заметку полиции, будьте уверены, вас уже не оставят в покое. Они теперь и до меня доберутся — достаточно того, что вы жили здесь. Ага, скажут они, Ахмед-то давно у нас на учете состоит, и если эти люди остановились у него, значит, тут дело нечисто, значит, задумали они новую подпольную группу сколотить. Поди после этого втолкуй им, что ни к каким подпольным группам касательства не имеешь и иметь не желаешь. Пока будешь доказывать, что не собирался создавать нелегальное общество для борьбы за социальное переустройство, тебя заживо сгноят в тюремных камерах, следственных отделениях, карцерах и изоляторах. Пока будешь доказывать, что ты не верблюд, с тебя трижды шкуру спустят. Вот так-то, Эльван-чавуш! А я, как повторно осужденный, не отделаюсь уже всего тремя с полтиной годами. Короче говоря, убирайтесь-ка вы отсюда, да побыстрее. Вы на меня зла не держите — своя рубашка, известно, ближе к телу. Я своим постояльцам друг, но и себе не враг. Всего вам доброго! Прощайте.

Так он выпроводил нас. Мы вышли на улицу, едва держась на ногах от слабости. Прошли немного, видим — другой хан, называется «Яйла-палас». Хозяина звали Мехмед-эфенди. Он с участием взглянул на нас, расспросил, что за беда с нами приключилась. Дед, не таясь, поведал ему нашу историю. Долго рассказывал он, а хозяин, не перебивая, слушал. Затянул, никак не кончит дедушка.

— Оставайся у меня, Эльван-чавуш. Остальное завтра доскажешь. Вселяйтесь в комнату под номером тринадцать, отоспитесь, наберитесь сил. Вам несколько дней понадобится, чтобы немного в себя прийти. Я дам вам большой таз, купим килограмм соли, и вы пропарьте как следует ноги в соленой воде. Воду сразу не сливайте, а используйте несколько раз. Тут, в столице, и соль и вода немалых денег стоят. Только на словах обещали снизить цену на воду, а на деле еще выше подняли.

Наш новый хозяин тоже каждый день берет с нас плату за проживание. По утрам приносит счет, мы его оплачиваем, и нам разрешается остаться еще на один день. Словом, тают наши денежки прямо на глазах. Дед ума не приложит, как дальше быть, он уж и подумывать стал, не вернуться ль обратно в деревню, но однажды вскипел: «Жизнью клянусь, что шагу отсюда не сделаю, пока не раздобуду куропатку».

Скорей бы ноги зажили! Скорей бы слабость прошла, чтобы ходить не качаясь, как былинка под ветром. Может, тогда изыщем путь подработать немного. Но пока ноги не носят нас. Каждый шаг стоит немалых усилий.

— Послушай, Мехмед-эфенди, — сказал однажды дедушка, — ты в своем журнале записей указал, откуда мы пришли, где постоянно проживаем?

— А как же, указал.

— И что я родился в тысяча триста шестнадцатом году, тоже указал?

— Тоже.

— Тогда, может, ты не будешь больше требовать с нас денег?

— Почему? — удивился хозяин.

— Нет у нас больше денег. Всё, кончились.

— Ничегошеньки больше не осталось?

— Ну, на пару деньков, может, и наскребем.

— Тогда за два дня возьму с вас плату.

— А потом?

— Что потом — сами решайте.

— Не прогоняй нас. Посмотри внимательней, разве мы похожи на тех, кто на свои долги забытчики? Вот вернемся в деревню, последнее продадим, но с долгом расплатимся. Не сомневайся на этот счет. Мы здесь пробудем еще пяток-другой дней, нам бы только оклематься малость, и тогда всенепременно куропатку достанем. В противном случае мальчик мой заболеет, да и я богу душу отдам.

— Ну, поживите дня два-три. Там видно будет.

Прошло шесть дней. Все это время мы усердно лечили ноги соленой водой, а кушать нам было нечего, даже воды пили не вдосталь. Мехмед-эфенди относился к нам душевно, дед, бывало, подолгу беседовал с ним. Оказывается, у него горе пуще нашего. Есть у Мехмеда-эфенди дочка, на доктора учится в Стамбуле. Там вступила она в Девгенч, и теперь чуть что забирают ее в полицию, едва ль не каждый месяц устраивают допросы, пытают. До конца учебы ей год остался.

— Боюсь, не суждено мне увидеть ее в белом халате, — горестно вздыхает наш хозяин. — Не дожить мне до того дня…

Дед утешал его как мог, повторял те же слова, что сказал в полиции:

— Три долгих месяца кукует кукушка, но осенью и она умолкает. Увидишь, и на нашей улице праздник будет.

На седьмой день мы решились наконец выйти на улицу. Мы были так обессилены, что приходилось друг дружку при каждом шаге поддерживать. Только к полудню добрались до Йешильсеки. Подождав немного перед входом, отошли в сторонку, сели на краю тротуара, привалясь спиной к ограде. Сидим, глаз не спускаем с входных дверей. Теджир Али подсматривал за нами в щелку, не решаясь выйти наружу и приблизиться. Боится, как бы не заподозрили, будто он сочувствует нам, и не уволили б его. Только смотрит да помалкивает. Ему Харпыр дороже нас, вот и пляшет под его дудку.