Избранное
Шрифт:
— Дальше пошли! — командовал старик.
На берег вытащили уже четыре или пять лодок. Одна сандалия у приезжего застряла где-то в песке. Он скинул и вторую, оставшись босым, как и все. Под ударами волн сотрясался и вздрагивал песчаный берег, и кровли домов, казалось, трепетали и ходили ходуном, будто древко паруса. В толпе смешались женщины, дети, мужчины, старики и старухи, тоже выползшие из домов, чтобы оказать при надобности помощь. Взвизгнет и заскулит подвернувшаяся под ноги собака, кто-то громко выругается в ответ.
— Вальки принесли? — спрашивал старик. — Давайте, женщины, смазывайте их маслом.
— Тащите канаты. Приступим.
— Очередь лодки деда Томы, — промолвил кто-то. — Последней.
— Посторонись! — прокричал старик столпившимся на берегу.
— Сейчас самое опасное будет, — проговорил кто-то приезжему в ухо. Судя по голосу, это был благоразумный бакалейщик. — У старика баркас тяжелый. Если вырвется валек и попадет в кого-нибудь, убьет на месте.
— А ну, тащи!
Снова взялись за канат. Обернувшись, он увидел белого,
Все лодки вытащены на сушу и спасены. Можно сесть и отдохнуть.
Светало. Над западным краем морского простора очистилось небо; казалось, буря перемешала за ночь части света и теперь оттуда надо было ждать прихода нового дня. Бледное отражение зари разлилось по зазубренным вершинам горного хребта. Ночь отделялась от света. И, отступая перед нашествием утра, рассеивались сгустки тьмы, большими черными птицами уплывая за горизонт. В мерцании занимавшегося дня открылась песчаная отмель, на которой они собрались, и вскоре из мутного марева за их спинами, еще не сбросив сонную негу с опущенных век, проступили бледные лики домов с закрытыми ставнями. И наконец люди увидели и самих себя.
Они сидели полукругом, в чинном порядке, словно перед объективом фотоаппарата: в рубахах, бело-голубых полосатых майках, в синих холщовых рыбацких штанах, подперев головы руками или прислонясь к соседскому плечу. Покончив с делом, в темноте незаметно разошлись по домам женщины и старухи, боясь показаться людям на глаза в полуодетом виде. За ними разбрелись и сонные ребятишки; на полдороге к дому сон свалил собак. И только мальчики постарше, вступившие на путь немногословной и суровой школы мужественности, пристроились по краям полукруга, преданно глядя в лицо старика, чья высокая фигура выделялась в центре.
С десяток больших и маленьких лодок лежали бок о бок на песке, как выловленная сетями рыба. И точно двое утопающих, только что спасенных от погибели, еще две маленькие лодчонки покоились на отмели особняком.
Кто-то чиркнул спичкой, защищая пламя от ветра ладонью, и прикурил сигарету. Другой потянулся тоже к огоньку, и вокруг распространились успокоительный запах дешевого табака и тепло безыскусной человечности. Облака над ними расслоились, прорвались, и в образовавшийся зазор проглянуло солнце. Ярче заиграли краски: синие и желтые.
На припеке струйки пара стали подниматься от одежды сидящих полукругом людей, а потом от песка возле них. И сразу же легкой, невесомой дымкой заволокло все вокруг, как будто заклубилась, вскипев, прибрежная отмель под ногами. Старик опустил на колено приезжего свою могучую мозолистую руку и тут ее и оставил лежать. На его лохматых, взъерошенных бровях и седых обвисших усах блестели капли пота и морских брызг.
Какая-то женщина вынесла из дома поднос со стопками и бутылку ракии.
Но погода только подразнила кратким улучшением. Облака затянули просвет, образовавшийся было с восходом солнца, и сирокко, войдя окончательно в силу, разметал по берегу сор и скручивал, катая, обрывки старых разорванных сетей. Голодные и тощие, дворовые собаки слонялись, поджав хвосты, по пляжу. Все живое попряталось под крыши. Временами с неба падали тяжелые теплые дождевые капли, каменные лики домов, отсырев от морской пены, слезились запотевшими окнами.
Берег вокруг вытащенных лодок напоминал поле битвы. В беспорядке валялись катыши, вальки, весла, паруса, доски, черпаки для воды и всякая прочая лодочная справа. Старый Тома подвел под свой баркас подпорки, и тот напоминал теперь кузнечика, приготовившегося к прыжку. Капитан, решившийся высунуть нос из дому, заглянул на пляж мимоходом и, не обратив внимания на свой баркас, больше других пострадавший в ночной непогоде, направился куда-то вверх, вероятнее всего в заведение Миле.
Купанье в такую погоду не привлекало. После завтрака приезжий расположился в своей комнате за столиком заполнить бланки счетов, полученные от жены и ждущие отправления вот уже несколько дней. Отвечать ей самой он не собирался; промолчать, оставив без внимания ее наставления и упреки, казалось ему самым разумным.
История их отношений в действительности представляла собой историю непрерывной борьбы, порой открытой, но чаще затаенной и глухой, в которой в зависимости от обстоятельств то одна, то другая сторона получала временные преимущества. Так было с самого начала, когда, только познакомившись с ней, он вступил в единоборство, и вплоть до настоящего момента, когда он решительно взял инициативу в свои руки. В неостановимой карусели жизни они платили друг другу долги со страстью кровных врагов, хотя и сознавали, что в их тактической игре позиции и роли актеров независимо от собственной их воли заранее предопределены обстоятельствами и обществом, дирижирующим всем представлением в целом. Не раз менялись акценты и характер их интимных связей: страстное его стремление овладеть ее внутренним миром в растерянности отступало перед стеной загадочной холодности, отражавшей его попытки с бесстрастностью серебряной фольги. Напротив, ее потребность в его поддержке, опеке и покровительстве — в особенности перед другими и на людях — встречала с его стороны нервозную и грубую строптивость, продиктованную боязнью показаться сентиментальным и смешным. И так далее. Порой успехи на служебном поприще или в обществе внушали
ему ощущение превосходства над ней. Зато ее беременность и роды грубо потеснили его в человеческих правах. Ему претила простонародная, плебейская гордость, с которой она носила ребенка, возводя свое состояние в некий исключительный, доселе невиданный и совершаемый одной ею подвиг, как и всецело поглотившая ее забота о младенце, словно бы подчеркивавшая, что с рождением ребенка он исполнил свою основную жизненную функцию. Потом с ревнивой страстью и коварством двух непримиримых, злейших соперников они боролись за любовь и привязанность ребенка до тех самых пор, пока девочка, обернувшаяся достаточно бесцветным и бесталанным существом, с внезапной жестокостью не покинула их обоих два года назад ради свершения главного ее, надо думать, жизненного назначения: а именно вступления в брак и произведения на свет собственного потомка ради биологического продления вида.Между тем жена старела быстрее его и, понимая это, становилась раздражительной, нетерпимой и ревнивой ко всему, в том числе и к его внешности — предмету его забот и мстительного щегольства. Она платила ему беспощадной проницательностью, проникновением в потаенные глубины его существа, порой единым беглым взглядом выражая истинную оценку того, что он на самом деле стоил. С немецким неукоснительным педантизмом и аптекарской точностью, унаследованной ею от матери и развитой в ней юридическим образованием, последовательно развенчивала она его, лишая всяческих иллюзий относительно собственной значимости, которыми по праву наслаждается даже бухгалтер, придя к себе домой и садясь за семейный стол — неприкосновенный престол и освященный алтарь домашнего культа его личности. При этом она по большей части покорно исполняла предписываемую ей роль перед ним и перед обществом, время от времени давая лишь ему понять, что принимает участие в спектакле до тех пор, пока это отвечает ее интересам, готовая каждый момент, когда он примет мираж за реальность, спустить его с заоблачных высот на землю и напомнить ему, что все эти его поездки на конгрессы, вечера, приемы, звания и награды, выборы в советы и комиссии — всего только призрачное прикрытие действительной несостоятельности, совершенно очевидной, должно быть, и ему самому. А весь этот фальшивый блеск — не более как комедиантство маленького провинциального актера, который надувается жабой, тщась произвести впечатление на публику и скрыть свое ничтожество. Но если бы лопнул мыльный пузырь, растекшись лужей самым смешным и жалким образом, злорадство или равнодушие окружающих не так болезненно задело бы его, как ее проницательный взгляд, который невозможно обмануть, поскольку с течением времени он стал его собственным взглядом.
И все же он ее любил, если только это слово еще что-то для него обозначало. Хотя бы просто по-человечески, если уж никак иначе, как существо, с которым он прожил больше четверти века, лучшую половину своего сознательного существования; и главным образом жалел, в особенности когда она по вечерам усаживалась в его комнате читать и взгляд его невольно отмечал ее морщинистую шею и седые нити в волосах. Связывала их и дочь, во всяком случае до тех пор, пока она не покинула с вызовом их дом, чего он никогда не мог ожидать от столь безвольного на первый взгляд создания, каким она казалась. Также связывали их и общие интересы, с течением времени в их возрасте заменившие собственно жизнь: знакомые и друзья, трудно приобретаемые вновь, среда, не терпящая перемены, практическая невозможность поделить квартиру и имущество, и общие тайны, должные сохраниться в семье. Он не был ей верен в смысле моногамной исключительной преданности и сексуальной предпочтительности. Сам стиль и образ его жизни, общество, его окружавшее, частые поездки и весь внешний облик толкали его на мимолетные связи с другими женщинами, но на эти свои так называемые экскурсы во внешний мир он никогда не смотрел как на измену или обман — не только из чувства внутренней самозащиты, но прежде всего потому, что связи эти представляли для него величину переменную, тогда как брак — постоянную, что ограничивало сферу действия первых и возводило второй в разряд вневременных, абсолютных, непреходящих ценностей. Одно было делом личным и частным, как, например, привычка к курению, выпивке или еще какая-нибудь столь же индивидуальная черта, другое — явным, открытым, канонизированным и узаконенным. Разумеется, он таил от людей эти свои связи, как вообще скрывается людьми всякое проявление интимных особенностей и пристрастий, и относил их к сугубо личной области своей жизнедеятельности, отречься от которой не обязывали его ни условия брачного контракта, ни кодекс общественных норм и в которую никто не должен вмешиваться.
И все же при всех неурядицах и расхождениях и несмотря на постоянную подспудную или открытую борьбу, он не имел оснований рассматривать свою совместную жизнь с Верой ни менее счастливой, ни более несчастной, чем все другие браки, доступные его наблюдениям. Он не был склонен видеть в ней пример столь хорошо известного из литературы раздираемого кризисами, драматическими объяснениями, вспышками и примирениями брачного союза двух неврастеничных интеллектуалов, искусственно приводящих себя в состояние возбуждения и экзальтации, помогающее преодолеть несносную скуку пустого и бесцельного существования. Еще менее применимой к их браку считал он и навязшую в зубах, модную, и якобы научно обоснованную формулу о биологической вражде двух противоположных полов, пожирающих друг друга. Усредненная обыкновенность и совершенная естественность всех его основных проявлений, напротив того, не позволяла отнести их брак ни к случаю исключительному, ни тем более к несчастному.