Избранное

39

Воеводину секли косые дожди. Солнцу лишь изредка удавалось пробивать толщу туч, и тогда неснятые кукурузные поля проглядывались насквозь, а жирные черные дороги неправдоподобно блестели. Степь напоминала родную кубанскую, я даже высовывался из машины, желая увидеть раскидистую станицу с церковью посередине. Станиц не было, а вдоль прямых асфальтовых дорог стояли целехонькие, чистенькие, но безлюдные городки. В них еще недавно жили-поживали и добро наживали немцы-колонисты. Драпали они без оглядки, кое-где бросив в добротных и чистых свинарнях десятипудовых кабанов, от собственной тяжести не стоявших на ногах, визжавших от страха и одиночества.

Бои начались сразу же на двух плацдармах, Батинском и Апатинском, с отчаянной дерзостью захваченных нашей пехотой, форсировавшей Дунай - который раз!
– на подручных средствах. Туда, в пламя и дым, колесо к колесу шли грузовики, повозки, тягачи с пушками и понтонами, самоходки и санитарные машины. Из-за туч выныривали немецкие пикировщики, вокруг вздымалась черная земля…

Плацдармы, плацдармы. Слово это было на устах у всех - от командующего армией до связиста, с мужицким упорством восстанавливающего непрестанно обрывающуюся связь между двумя берегами. По реке плыли трупы.

Валович, не дав и дня передышки, откомандировал меня и на батинскую переправу. Часы полного изнеможения перебивались короткими минутами сна где-нибудь в полуразбитом крестьянском доме, опоясанном красным перцем, паприком, как звали его в этих краях. Я поднимался пошатываясь, обливал себя обжигающе холодной водой - и снова к реке.

На батинской переправе судьба опять свела меня с Филиппом Казимировичем, неистово наседавшим на командира понтонно-мостовой бригады: скорее, скорее!

Пока действовало только пять паромов, три катера и восемь барж. Все, что мы успевали переправить за ночь на плацдарм, нещадно перемалывалось в жестоком дневном бою. Немцы успели подтянуть четыре пехотные дивизии, две из них эсэсовские.

Понтонно- мостовую бригаду скрыли в роще, их много вокруг. Но чуть посветлеет небо, немцы наугад пикируют поочередно то на одну рощу, то на другую. Все же им удалось однажды накрыть понтонщиков и расколошматить шестьдесят метров готового к стыковке понтона.

Валович вызвал к прямому проводу:

–  Что вы там копаетесь, в конце концов? В эту ночь наплавной мост должен действовать - приказ командующего!

–  Не будет он действовать, товарищ Четвертый.

–  Командир бригады и вы пойдете под военный трибунал!

–  Это делу не поможет… Мы работаем без авиационного прикрытия. Где наши истребители, товарищ Четвертый?

–  Ждите у телефона.

Прижав телефонную трубку, вытянув шею, я смотрел, как семь немецких пикировщиков обрабатывали ближнюю рощу, всего в трехстах метрах от понтонной бригады. Загорелась машина со снарядами. От нее побежали солдаты, потом плашмя упали на землю. Горячий воздух врывался в оконный проем и обволакивал меня жаром.

–  Где вы пропали, Тимаков? Вас бомбят, что ли?

–  Слушаю…

–  Обеспечение с воздуха будет. Кроме того, на машинах отдельный саперный батальон. Через час прикатит к вам. Приказ командующего остается в силе.

–  Спасибо.

–  Да, Константин Николаевич, как только наладите переправу известных вам частей, возвращайтесь в штаб!…

Уже не бомбили - наши истребители сбили одиннадцать «юнкерсов». В час ночи шестнадцатитонный четырехсотвосьмидесятиметровый наплавной мост соединил берега, и началась торопливая переправа частей, готовых к броску за Дунай.

Днем мост разводился в стороны, к берегам, и маскировался. Нас беспощадно поливали снарядами из-за Дуная. А тут еще после частых дождей менялся уровень реки. Мы перестраивали причалы и пристани, а ночами, соблюдая полную тишину, гнали по мосту пехоту и толкали пушки с колесами, обмотанными тряпьем. Однажды на рассвете я на свой страх и риск пустил на тот берег на полном ходу самоходный артполк. Удалось, хотя и не без потерь: прямым попаданием немцы запалили одну машину.

К исходу дня 18 ноября на том берегу уже было четыре стрелковых дивизии, два самоходных и три иптаповских полка.

Меня нашли спящим в кустах, перенесли в машину и увезли в штаб армии. Об этом, правда, я узнал после тридцатишестичасового непрерывного сна.

В окно врывается яркий свет, у входной двери стоит незнакомый, опрятно одетый ефрейтор.

–  Умоемся, товарищ полковник.

–  Ты что, в званиях не разбираешься?
– Я соскочил с кушетки и стал разминаться.

–  Разбираюсь, товарищ полковник.
– Из кармана брюк он достал пакет.
– Приказано вручить лично и срочно.

Полковничьи погоны! И приказ о присвоении мне нового звания. Еще записка от Валовича. Твердая рука вывела: «Чтобы в лесу твоем еще один волк подох! Поздравляю».

В офицерской столовой дежурный капитан усадил за отдельный стол:

–  Отныне здесь ваше место, товарищ полковник.

Завтрак принесла женщина с симпатичными ямочками на щеках.

–  Вот и молоденького полковника нам дали!… Ой и кормить вас надо!

Ее полноватая теплая рука, ставя на стол тарелку с хлебом, как бы невзначай коснулась моей щеки. Будто в глубокий холодный погреб ворвался луч такой яркости, что можно и ослепнуть!… Почему-то возник в памяти давно виденный и позабытый евпаторийский пляж с чистым желтым песком и голым пухловатым малышом - он сгребал в кучу перламутровые ракушки… Женщина поднесла руки к груди и стояла, машинально перебирая пальцами пуговички - не расстегнута ли кофта. Я не поднимал головы, но почему-то все видел…

Колбаса травянистого вкуса не лезла в горло. Проглотил без хлеба кусок сливочного масла и запил полуостывшим чаем. Встал.

–  Папиросы, папиросы ваши, - сказала женщина каким-то упавшим голосом.

Я взял пачку «Казбека», сунул в карман.

–  Благодарю, - сказал я, торопясь уйти.

–  Когда к обеду-то ждать?
– спросила с тихой бабьей жалостливостью.

Перескочив канаву, уселся на первый попавшийся пень, закурил. Десять затяжек - и пришло успокоение, так успокаиваются волны после упавшего ветра. Возвращался на землю, к всегдашнему, к тому, что было вчера, позавчера и много-много дней назад. И тут же услышал глухие и сердитые перекаты с той недалекой стороны, где поднимались фонтаны земли с водой. Ни для меня, ни для кого другого ничего не может сейчас существовать, кроме войны с ее уханьем, аханьем, татаканьем, лужами и грязью, мужской руганью, приказами, без которых не знаю, как мыслить и жить. И не дай бог неожиданной тишины - изнутри взорвешься!…

…На лестнице столкнулся с адъютантом Валовича.

–  Вас требует командующий.

Гартнов встал навстречу:

–  Поздравляю с высоким воинским званием!

–  Служу Советскому…

–  Служи, а как же.
– Рука его потянула меня к столу.
– Садись и дай поглядеть на тебя.

Сдал генерал: щеки втянулись, мешки под глазами набрякли, потемнели.

–  Кури, если хочешь, - сказал, по-стариковски махнув рукой.
– Трудно, полковник… С Днепра многих довел до чужой земли в здравии и уме.
– Он выставил три длинных морщинистых пальца.
– Говорят, бог троицу любит.
– Два пальца убрал, оставил указательный.
– На последнем он кровенит нас нещадно.
– Свелись седые брови.
– Третий раз форсируем Дунай и за все более или менее спокойные марши по Балканам расплачиваемся тысячами жизней!