Избранное

В самом деле, мадемуазель де Куаньи проходила мимо нас, держа под руки двух мужчин, которые смеялись, слушая ее. Следом за нею или пятясь перед ней поспевали остальные. То скользя по полу и глядя на носки своих башмачков, то выступая размеренно и словно собираясь порхнуть в танце, она на ходу продолжала разговор с господином Трюденом:

— Коль скоро сегодня только женщины умеют убивать прежде, чем убьют их, я нахожу совершенно естественным, что мужчины умирают без сопротивления, как в один из ближайших дней умрете все вы...

Андре Шенье не смолк ни на секунду, но покраснел и прикусил губу, и я понял: он все слышал и молодая узница с лихвой отплатила ему за разговор с другой, который сочла чересчур доверительным.

Тем не менее госпожа де Сент-Эньян с чисто женской деликатностью ни на секунду не понизила голос, боясь, как бы Шенье не услышал упрек, не отнес его к себе и, решив, что задета его честь, не дал волю своему неосторожному языку.

Я увидел, что к нам потянулись подозрительные субъекты, бродившие за колоннами, и вознамерился положить конец всем этим мелким хитростям, раздражавшим меня, потому что я-то пришел с воли и лучше разбирался в положении узников, чем все они, вместе взятые.

— Нынче утром я виделся с вашим батюшкой,— внезапно объявил я Андре Шенье.

— Сударь,— попятился он от удивления,— но я сам видел его только в десять.

— Он пришел сюда прямо от меня,— вскричал я.— Что он вам сказал?

— Как! — изумился Шенье, привстав.— Значит, это вы, сударь...

Остальное он договорил на ухо нашей прелестной соседке.

Я догадался, какое предубеждение против меня вселил в сына бедный старик.

Неожиданно Шенье поднялся, сделал несколько шагов, вернулся, встал напротив нас с герцогиней и, скрестив руки на груди, громко и гневно начал:

— Коль скоро вы общаетесь с негодяями, истребляющими нас, гражданин, можете повторить им от моего имени все, за что меня арестовали и препроводили сюда, все, что я сказал в «Жур-наль де Пари» и что я кричал в уши оборванцам сбирам, явившимся к моему другу, чтобы схватить его. Можете повторить им все, что я написал вот тут...

— Небом заклинаю, замолчите! — не выдержала молодая женщина, хватая его за руку. Невзирая на ее противодействие, он вытащил из кармана листок бумаги, хлопнул по нему рукой и прочитал:

«Что они палачи и осквернители закона; что если уж в моих руках не суждено засверкать мечу, у меня остается мое сокровище — перо; что если я проживу еще хотя бы день, то с одной целью — оплевать их имена, воспеть их казнь, которая близка, и поторопить треххвостую плеть, уже занесенную над триумвирами; что я говорю вам все это в присутствии сотен других баранов, которые, как я, подвешены на окровавленные крюки народной бойни и пойдут на стол самодержца-народа».

Заслышав раскаты голоса Шенье, узники столпились вокруг него, словно злополучные бараны, с которыми он их сравнил, вокруг вожака. Он изменился до неузнаваемости. Мне показалось, что он внезапно вырос; зрачки его от негодования стали вдвое ярче и шире; он был прекрасен.

Я повернулся к господину де Лагарду, офицеру Французской гвардии, и бросил:

— В жилах у этой семьи слишком горячая кровь. Я не сумею помешать ей пролиться.

Сказав это, я встал, пожал плечами и отошел в сторону.

Слова мои, по всей вероятности, удивили Шенье. Он тут же замолчал, прислонился к колонне и прикусил губу. Все это время госпожа де Сент-Эньян смотрела на него, как взирала бы на извержение Этны — молча и не пытаясь ничему препятствовать.

Господин де Роклор, бывший командир Босского полка и друг Шенье, похлопал его по плечу.

— Ну вот,— сказал он,— опять ты злишься. Не лучше ли освистывать их, как дрянных актеров, пока не опустится занавес — сперва над нами, потом над ними.

Тут он сделал пируэт и уселся за стол, напевая «Жизнь — это лишь поездка».

Сразу после этого грохот трещотки возвестил о начале завтрака. Посередине стола, исполняя обязанности хозяйки, расположилась особа, смахивавшая на рыночную торговку и величавшая себя женой Семе. Это была самка животного, именовавшегося привратником и скрючившегося у входа.

Все заключенные в этом крыле здания — а насчитывалось их с полсотни — принялись за еду. Всего в Сен-Лазаре содержалось до семисот арестантов. Как только они уселись, тон их изменился. Они уставились друг на друга и погрустнели. На лицах, озаренных четырьмя большими красными закопченными светильниками, лежали зловещие отблески, словно на шахтерах в рудниках или на грешниках в адских пещерах. Красное выглядело здесь черным, бледное — красным, свежая кожа — синеватой, глаза — угольями. Разговор перестал быть общим, да и велся теперь вполголоса.

За спинами сотрапезников выстроились тюремщики, сторожа, полицейские агенты и санкюлоты — любители, приходившие сюда наслаждаться зрелищем.

Мадемуазель де Куаньи укрылась, как в бастионе, среди полудюжины молодых людей, расположившихся вокруг нее, чтобы защитить от селедочных ароматов, и, надменно беззаботная, словно на каком-нибудь балу, стоя пила бульон, не обращая никакого внимания на постороннюю публику.

Госпожа де Сент-Эньян не завтракала — она выговаривала Андре Шенье и, насколько я мог заметить, неоднократно старалась показать это мне; она наверняка внушала ему, что он позволил себе в высшей степени неуместную выходку с ее другом. Он хмурился и со снисходительным раскаянием склонял голову. Она знаком подозвала меня, я подошел.

— Господин де Шенье утверждает,— заявила она,— что кротость и молчание этих зевак — дурной симптом. Научите же его не поддаваться приступам ярости.

Глаза у нее были умоляющие: я видел, что она хочет сблизить нас. Андре Шенье изящно помог ей и первым достаточно приветливо обратился ко мне:

— Вы бывали в Англии, сударь; если вам доведется еще раз посетить ее и встретить Эдмунда Берка, можете уверить его, что я раскаиваюсь в своих критических нападках: он был прав, предсказав, что нас ждет царство черни. Надеюсь, такое поручение будет менее неприятно для вас, нежели первое. Что вы хотите? Тюрьма не улучшает характер.

Он протянул руку и по тому, как я ее пожал, почувствовал во мне друга.

В ту же секунду послышался глухой, тяжелый, долгий шум, от которого задрожали посуда, стаканы, стекла и женщины. Все смолкли. Это грохотали телеги. Звук их был здесь знаком, как знаком раскат грома любому уху, которое хоть раз его слышало: это был не обычный стук колес, а нечто похожее на скрип заржавленных цепей и падение последних комьев земли на крышку гроба. Ноги у меня и те похолодели от этого звука.

— Да ешьте же, гражданки! — грубым голосом воззвала жена Семе.