Избранное

Никто не шелохнулся. Все молчали. Руки у нас с Шенье застыли в том положении, в каком нас заетал роковой грохот. Мы походили сейчас на одну из тех семе которые откапывают в Помпеях и Геркулануме в тех же позах, в каких они задохнулись под лавой.

Напрасно жена Семе с удвоенной энергией орудовала тарелками, вилками и ножами: никто не шевелился — настолько потрясла всех подобная жестокость. В самом деле, дать людям собраться за столом, позволить им несколько часов обнимать друг друга, предаваться сердечным излияниям, забыть печали, лишения, тюремное одиночество, наслаждаться доверием, дружбой, остроумием, даже капелькой любви — и все это лишь затем, чтобы каждый увидел и услышал свою смерть! О, это было слишком!

Большая дверь столовой распахнулась, изрыгнув трех комиссаров в длинных грязных сюртуках, сапогах с отворотами и красных шарфах; их сопровождал новый отряд с длинными пиками. Они ринулись вперед, с радостными криками хлопая в ладоши, словно перед началом спектакля. Но то, что они увидели, разом охладило их: поведение жертв снова обескуражило палачей, потому что растерянность несчастных мгновенно сменилась откровенным презрением, придавшим им новые силы. Каждый почувствовал себя настолько выше своих врагов, что чуть ли не радовался, встречая твердым и даже любопытным взором взор комиссара, который с бумагой в руке выступил вперед, собираясь огласить список. Началась поименная перекличка. Как только называлась чья-нибудь фамилия, два санкюлота подходили к столу и вели человека во двор. Там его передавали конным жандармам и сажали на одну из телег. Обвинение у всех было одинаковое: заговор в тюрьме против народа, злоумышление на народных представителей и членов Комитета общественного спасения. Первой из обвиняемых оказалась восьмидесятилетняя госпожа де Монморанси, аббатиса Монмартрская; она с трудом поднялась и, встав на ноги, спокойно и с улыбкой поклонилась сотрапезникам. Те, кто сидел поближе, облобызали ей руку. Никто не плакал: в те годы при виде крови глаза высыхали. Она вышла со словами: «Господи, прости им, ибо не знают, что делают». В зале царила мрачная тишина.

С улицы донесся свирепый рев, означавший, что аббатиса предстала толпе, и по стенам и окнам забарабанили камни, без сомнения, встретившие первую узницу. В шуме я различил даже хлопки выстрелов: иногда жандармам приходилось пускать в ход оружие, чтобы сохранить арестантам лишние сутки жизни.

Перекличка продолжалась. ВторЪш вызвали — насколько я помню фамилию — господина де Коатареля, молодого человека двадцати трех лет, обвиняемого в том, что у него сын — эмигрант, поднявший оружие против отечества. Бедняга даже не был женат. Выслушав комиссара, он расхохотался, пожал руки друзьям и вышел.— Тот же рев на улице.

То же молчание за зловещим столом, откуда, одного за другим, вырывали тех, кто ожидал своей очереди, как солдаты в бою — пушечного ядра. Всякий раз, когда арестант уходил, его прибор убирали и оставшиеся, горько улыбаясь, придвигались, к новым соседям.

Андре Шенье стоял близ госпожи де Сент-Эньян, я — около них. На корабле, которому угрожает крушение, экипажу случается порой инстинктивно сгрудиться вокруг человека, пользующегося репутацией самого твердого и одаренного; вот так же узники стеснились вокруг этого юноши. Он стоял, скрестив руки, устремив глаза ввысь и словно спрашивая себя, как небо, если, конечно, оно не пусто, терпит подобные беззакония.

С каждой новой фамилией один из защитников мадемуазель де Куаньи исчезал, и мало-помалу она осталась почти одна на своем конце стола. Тогда, опираясь на опустевший его край, она подошла к нам и села в нашей тени, как брошенный ребенок, каким, в сущности, и была. Ее благородное лицо не утратило прежней гордости, но силы иссякли — слабые руки дрожали, колени подгибались. Добрая госпожа де Сент-Эньян протянула ей руку. Девушка бросилась к ней в объятия и, не совладав с собой, разрыдалась.

Безжалостный грубый голос комиссара продолжал перекличку. Этот человек затягивал пытку, нарочито медленно выговаривая по слогам крестильные имена; зато фамилию он рявкал, словно нанося удар топором по шее.

Каждого узника он провожал бранью, дававшей сигнал к улюлюканью толпы, был багров от вина и, как мне показалось, не твердо стоял на ногах.

Пока этот субъект читал, я заметил справа женскую головку, а над ней — силуэт долговязого мужчины, который без труда мог пробежать глазами весь список сверху донизу. С одной стороны комиссара стояла Роза, с другой — мой канонир Блеро. Роза выглядела такой же любопытной и оживленной, как кумушки с Рынка, только что прогуливавшиеся с ней под руку. В эту минуту я остро ее ненавидел. Что до Блеро, у него был всегдашний заспанный вид, а мундир канонира внушал, насколько я мог судить, глубочайшее почтение к нему окружающим деятелям с пиками и в колпаках. Список в руке у комиссара представлял собой пачку исчирканных корявым почерком листков, которые достойный представитель власти читал так же скверно, как они были нацарапаны. Блеро энергично, словно стремясь ему услужить, протискался вперед и благоговейно принял от комиссара мешавшую тому шляпу. Мне померещилось, что одновременно с этим Роза подняла с полу какую-то бумажку, но движение оказалось таким быстрым, а темнота настолько густой, что я засомневался — вдруг глаза обманули меня.

Чтение все продолжалось. Мужчины, женщины, даже дети вставали и уходили, как тени. Стол почти опустел и теперь, в отсутствие большинства сотрапезников, выглядел огромным и зловещим. Исчезло уже тридцать пять человек; пятнадцать оставшихся, разбросанных там и сям поодиночке или попарно и разделенных чуть не десятком свободных мест, напоминали собой деревья, уцелевшие после вырубки леса. Вдруг комиссар смолк. Список, видимо, исчерпался; люди перевели дух. Я тоже облегченно вздохнул.

Андре Шенье громко бросил:

— Продолжайте. Я здесь.

Комиссар окинул его растерянным взглядом. Он пошарил в шляпе, в карманах, за поясом и, ничего не обнаружив, приказал позвать пристава революционного трибунала. Явился пристав. Мы затаили дыхание. Он оказался человеком с лицом печальным и бледным, как у возницы погребальных дрог.

— Сейчас пересчитаю твое стадо,— сказал он комиссару.— Но если полная партия не получится, тем хуже для тебя.

— Э,— сконфуженно промямлил комиссар,— там был еще Бовилье Сент-Эньян, бывший герцог, двадцать семь лет...

Он собрался было перечислить приметы полностью, но пристав перебил его, объявив, что комиссар слишком много выпил и сам во всем виноват. Действительно, рекрутируя покойников, комиссар перепутал второе крыло с первым, где молодая женщина вот уже месяц как осталась одна. С этими словами они вышли: один — бранясь, другой — пошатываясь. Следом повалили торговки. На улице раздался новый взрыв ликования, выразившийся в граде камней и палок.

Когда двери закрылись, я оглядел опустевший зал и увидел госпожу де Сент-Эньян в той же позе, что во время переклички,— локти оперты на стол, голова опущена на руки. Мадемуазель де Куаньи уже поднялась и раскрыла влажные глаза, как выходящая из воды прелестная нимфа. Указав на молодую герцогиню, Андре Шенье шепнул мне:

— Надеюсь, она не расслышала имя своего мужа. Не надо с ней говорить — дадим ей выплакаться.

— Как видите,— отозвался я,— ваш брат, которого корят за равнодушие, ведет себя разумно, ничего не предпринимая. Вас схватили без предписания об аресте; это ему известно, он молчит и правильно поступает. Ваше имя не числится ни в одном списке. Назвать его — значит внести туда. Задача же в том, чтобы выиграть время, и ваш брат это понимает.

— Ох уж мой брат! — вздохнул Андре Шенье и, понурившись, с подавленным и недоверчивым видом несколько раз покачал головой. Это был единственный случай, когда я заметил, как по его ресницам скатилась и исчезла слеза.

Он тут же стряхнул с себя оцепенение.

— Мой отец не столь благоразумен,— иронически усмехнулся он.— Он-то себя не бережет. Сегодня, например, самолично отправился к Робеспьеру ходатайствовать о моем освобождении.

— О господи, я же это подозревал! — всплеснул я руками и потянулся за шляпой.

Шенье поймал меня за рукав и попросил:

— Останьтесь! Она без чувств.

В самом деле, госпожа де Сент-Эньян потеряла сознание.

Мадемуазель де Куаньи уже хлопотала вокруг нее. Две оставшиеся женщины тоже подоспели на помощь. Тюремщица, которой я сунул луидор, и та вмешалась. Герцогиня начала приходить в себя. Время не терпело. Я ушел, ни с кем не попрощавшись и всех настроив против себя, как это бывает со мной всегда и всюду. Последнее, что я услышал, были слова мадемуазель де Куаньи, с притворным сожалением и не без ехидства адресованные ею маленькой баронессе де Суакур: