Избранное

— О злодеи! — сипел он сквозь зубы.— Я отплачу вам! Я найду убийцу. Весь мир переверну, а найду!

— Отомстить отомстишь, а хафиза Абдуллаха все равно не вернешь.

— Я умер бы от стыда, если бы забыл друга.

— Сделай что-нибудь более полезное. Молодого Рамиза убьют.

— Они всех честных людей поубивают. Самой лютой смерти им мало.

— Ты не спас сына. Спаси Рамиза.

Такого поворота он не ожидал. Да и я сам тоже.

Он остановился, с изумлением глядя на меня. Без всякого милосердия я ударил по его кровоточащей ране.

Он стиснул кулаки, подобрался, вот-вот кинется на меня. Как я осмелился сказать ему такое?

Но он не кинулся на меня. Что-то остановило его. Может быть, мысль, никогда раньше не приходившая ему в голову: в память о покойном сыне помочь кому-то живому. Мысль эта привела его в смятение; пожалуй, поначалу она показалась ему даже кощунственной, несовместимой с его яростью и ненавистью. Но просто отбросить ее он не мог.

То ли подумал о том, как было бы хорошо, если бы кто-то попытался спасти его сына. То ли в тумане растерянности вдруг увидел путь, следуя по которому он мог придать своим горьким воспоминаниям больше смысла.

Я рискнул разрешить его колебания.

— Погибнет невинный.

Он еще сопротивлялся.

— А мой сын был виноват?

— Потому и говорю. Тебе легче понять. У Рамиза отца нет, погиб на войне, одна мать. Разве она сумеет ему помочь?

— А как я помогу?

— Не знаю. Попроси вали освободить его.

— Не посмеет. Они боятся друг друга.

— Ну, тогда нет ему спасения!

— Мать, говоришь, у него. Что ж он о ней не подумал? Дети думают только о себе, о родителях не помнят.

— Побойся бога, Шехага, неужто даже мертвому сыну простить не можешь, что думал не так, как ты?

Этого он уже не стерпел, я поразил его в самое сердце — почему, понять не могу. Он закричал, глаза его налились кровью:

— Сукин сын! Что тебе от меня надо?

И тут же опустил голову, ломая пальцы. Потом тихо сказал, не глядя на меня:

— Ты не должен был этого говорить.

— Ради тебя говорю. Помирись с ним. Прими мертвого с печалью, а не с яростью. Молодые часто делают глупости, им хочется невозможного. Как твоему сыну, как Рамизу.

— Вы с ним друзья?

— Нет. Мы едва знакомы.

— Почему ты за него заступаешься?

— Потому что за него некому заступиться, потому что он один, потому что он честный человек.

— Тебе тоже нужна помощь, я думал, ты будешь говорить о себе.

— Мне грозит нищета, ему — смерть. Его участь горше.

— Боже мой, еще один безумец! У нас все, кто хоть чего-нибудь стоит, безумцы. И мой сын, и ты, и этот Рамиз.

— Потому безумец, что думает не о себе, а о других? И за это он должен умереть?

— Властям он нужен?

— Очень. Взбесили их его речи.

Вдруг на лице его появилось злорадное выражение:

— А что, если мы его выкрадем? Ведь сдохнут от ярости!

Вот те на! Только я подумал, что изгнал из него дьявола мести, а он опять за свое. От своего горя он признает одно лекарство — причинить горе другому.

— Да, не очень им это будет по душе,— согласился я, увидев неожиданную возможность спасти Рамиза. Шехагины резоны меня не касаются.

Удивительно, как внезапно он меняется: с лица уже сошло зловеще-мрачное выражение, он собран и решителен, тонкая усмешка в уголках рта выдает ликование, руки лежат спокойно одна подле другой, спина выпрямилась. Это новый Шехага, человек, замышляющий месть.

В такие минуты он наверняка забывает про свою боль. Но сейчас в его злорадных замыслах заключено не только мщение. Они помогут спасти человека.

Теперь Шехагу не остановить. Затронь я случайно в нем добрую струну, она прозвучала бы слабо и еле слышно.

Насколько зло живее и активней! Да поможет нам бог! Он хлопнул в ладоши, руки делали свое дело с готовностью, не мучаясь, не корчась.

Вошла молоденькая девушка.

— Кликни ко мне Османа!

Тут же вошел Осман, словно стоял под дверью, и, возможно, с этой самой молоденькой девушкой. У обоих глаза горели, как лампады.

Шехага потирал ожившие руки.

— Садись! Надо вызволить одного человека из крепости.

— Есть несколько способов,— не задумываясь ответил Осман.— Я за самый дорогой.

— Договорились,— отозвался Шехага.

И это все!

Осман Вук весело посмотрел на меня и спросил Шехагу:

— Молока принести?

— Потом.

Пора идти, дать им с глазу на глаз все обсудить. Я пробыл здесь дольше, чем рассчитывал, и гораздо дольше, чем предполагала Тияна.

Она спросит, для чего Шехага звал меня. А он и не звал.

Спросит, о чем мы говорили. Не обо мне.

Спросит, поможет ли? Ни он, ни я об этом даже не вспомнили.

Спросит, чему же я тогда радуюсь? И я не сумею объяснить ей, чему я радуюсь.

13. Похищение

Ночь в канун байрама была бурная.

Последний день поста Осман Вук сидел в трактире Зайко, трезвый, спокойный, почти торжественный. На сей раз трактир открыт и для прочих гостей (обычно по требованию Османа его закрывали), однако все знали: сегодня здесь гуляет Осман, празднует конец поста, окончание долгого рамазана, завтрашний байрам, да и просто, видно, пришла охота покутить, а причин Османовых кутежей никто не доискивался, слишком часто пришлось бы над ними голову ломать. Веселиться он умел, как никто другой, все поднимал вверх дном, разгоняя скучную застоялую тишину города. Отцы взрослых сыновей и мужья молодых жен теряли покой — сыновья выходили из повиновения, а молодые жены мучились бессонницей и, жалуясь на головную боль, далеко за полночь сидели у окон и вздыхали, за что многие получали всамделишную головную боль от нежного рукоприкладства мужей, считавших своим долгом на всякий случай выбить дурь из бабьих голов, всегда склонных к опасным мыслям.

Сеймены в эту пору старались не выпускать Османа из виду, ходили за ним как пришитые, с трепетом ожидая, что он еще выкинет. Но держались на расстоянии, остерегаясь его безудержного гнева.

К вечеру, уже в сумерках, в трактире приготовили стол с закусками и охлажденным вином. Хозяин трактира Зайко, важный, подтянутый, и двое слуг в праздничных одеяниях тихо и расторопно делали последние приготовления для этого бесшабашного богослужения, а старый цыган Камо, лучший в городе скрипач и певец, и его пятеро сыновей были уже наготове и подобострастно ели глазами Османа и его друзей — гуляк, игроков, скандалистов, шутов, пьяниц, главных дебоширов города.

Как только в крепости раздался пушечный выстрел, возвестивший конец поста, Осман поднялся, оскоромился, так сказать, кусочком хлеба и чаркой ракии, поздравил всех с праздником — бог знает, вспомнят ли они о нем завтра,— и пошло веселье.

Сеймены и ночные караульщики всю ночь кружили вокруг трактира, но оттуда доносились лишь песни, музыка, смех, крики, ни один человек за порог не вышел.

Все это мне рассказал Махмуд Неретляк, ночь напролет гулявший с Османом и его компанией; прикорнув утром на час-два, он вылетел из дома, желтый как лимон, но радостный и счастливый, словно сбылись все мечты его жизни. Он гулял с самим Османом Вуком! Об этом все должны знать.