Избранное

До всего пришлось доходить своим умом. Ладно, Шехага дал деньги, а Осман нанял людей, кто знает кого — старых солдат, храбрых, но нищих, или лесных гайдуков, или бандитов, которые ни перед чем не остановятся, когда речь идет о деньгах. Потом он устроил пирушку в корчме Зайко, созвал гостей, пригласил музыкантов, был там и Махмуд, который разнес все подробности гулянки, сеймены ночь напролет кружили вокруг трактира, заглядывали внутрь, им подносили чарки, ночные караульщики тоже не проходили мимо; пьяницы, бродяги — все могли подтвердить, что Осман не выходил из трактира с заката солнца до рассвета, и снять с него и тень подозрения, если бы кому взбрело в голову заподозрить его.

Но кого он подкупил в крепости? Караульного? Нет, от него мало что зависит, и в ту ночь он вообще мог не оказаться у ворот, а если бы и был, не рискнул бы открыть ворота без разрешения коменданта. Нет, видно, удар по голове он получил задаром.

Тогда коменданта? Нищенское жалованье и докучливая служба наверняка осточертели старому служаке, и, наверное, он был готов пойти на все, если бы приличное вознаграждение позволило ему освободиться от крепости, где жизнь его мало чем отличалась от жизни заключенных, а то и жениться по примеру прочих людей, чего до сих пор он не мог себе позволить. Ему не было надобности знать людей, нагрянувших в крепость, и он, разумеется, говорил совершенно искренне, что видел их впервые. Договариваясь с Османом, он, вероятно, высказывал пожелание, чтоб похищение выглядело как можно достовернее, и согласился, а скорее всего, сам потребовал, чтоб похитители его стукнули не слишком сильно, но так, чтоб это послужило ему оправданием. Но тогда почему ему нанесли такой зверский удар? То ли они иначе не умеют, то ли стремились к вящей убедительности, а может, заплатили ему старый долг, только комендант едва жив остался; знай он, как тяжела рука злодеев, глядишь, и не пошел бы на такое дело. А может, и пошел бы — многого ли стоит здоровенный желвак и головная боль по сравнению с благополучием, купленным такой ценой. Думаю, он получил от Османа столько, сколько не заработал за всю свою жизнь, а для него уже пришла пора понять, что честным трудом не разбогатеешь. Правда, когда он, пролежав целую неделю, встал с постели, голова болела, как в сырой, пасмурный день. Болела она и когда он начинал думать. Но зато перестала болеть из-за многих других вещей, гораздо более важных. От раздумий он легко отказался, тем более что и нужды особой в них не было, да к тому же скоро сообразил, что раздумья никогда ни к чему хорошему не приводили. Спустя несколько месяцев он вышел в отставку — умер его дядюшка, оставивший ему, как он утверждал, наследство, хотя всем показался странным этот дядька, так ловко скрывавший, что у него есть что оставить. Но кто присягнет, что ему все про всех известно? Комендант купил именье у Козьего моста, женился на молодой бездетной вдове и, обрабатывая тощую землю и во всем опираясь на плодовитую жену, нажил небольшое состояние и множество детей. Прикладывая ломтики сырого картофеля ко лбу, когда в память о той счастливой ночи у него начинала болеть голова, он благодарил бога, что судьба наконец проявила к нему благосклонность и вознаградила за долголетнюю честную службу стране и султану.

Тияна во дворе услышала о побеге Рамиза, и я рассказал ей все, что знал. Она сразу встревожилась:

— А тебя не впутают?

— Кто станет меня впутывать? Я-то здесь при чем? И как можно меня впутать? Я понятия не имею, как это произошло.

— Ты уверен, что тебе ничего не будет?

— Уверен. Эту игру ведут люди побольше нас.

— Большие играют, маленькие слезы льют.

— На этот раз ты не права.

— Дай-то бог. Ты уж никому не рассказывай то, что знаешь.

— Дурак я, что ли!

Тут она вспомнила про Османа Вука и пустилась в рассуждения:

— Он и по виду настоящий гайдук! Такое только он мог сделать.

Меня смутили ее слова, надо было немедленно отвести от Османа подозрение.

— Что-то пришелся тебе по вкусу этот гайдук. А все потому, что назвал тебя красавицей.

— Оставь. Не говори глупости.

— Он это каждой женщине говорит.

— Мне-то что за дело!

— А побег устроил не он. Он ночь напролет пил.

— Мог выйти и вернуться.

— Он из корчмы шагу не ступил до самой зари.

— Кто ж тогда?

— Не знаю.

Не он похитил Рамиза из крепости, но все выполнено по его замыслу. Говорить ей это мне не хотелось, меня задело ее восторженное отношение к Осману, пусть и справедливое. Он делает что хочет, берет от жизни все, что ему нравится, он достаточно умен, чтоб все рассчитать как следует, и достаточно легкомыслен, чтоб не задумываться о причинах и следствиях. Если бы похищение не удалось и его люди погибли, его нисколько бы это не взволновало. Он думает только о себе. Жизнь для него — радость, наслаждение, занятное приключение. Он как ветер, как полуденное солнце, как весенний дождь, делает свое, живет, как живет природа, ни на кого не оглядываясь, люди получают от него, что могут и что он позволяет, а он знай идет своим путем, который никуда не ведет. Ему неведомы мечты и грезы, он твердо стоит на земле, пользуясь всеми ее благами, он не мечтает, а берет, не обороняется, а нападает.

Однако почему он освободил Рамиза?

Он придумал, как это сделать, устроил себе прочный заслон из сотни пар глаз, сознательно направив их в ту ночь на себя, и все произошло согласно его воле. Никому ничего и в голову не могло прийти, он с Рамизом и знаком не был, зачем ему было подвергать себя опасности?

А предприятие и впрямь было опасное. Если бы похитителей поймали, его роль непременно открылась бы, и тогда ему не помог бы и Шехага.

Почему он сделал это? Корысти ему никакой, Рамиз сам по себе его не волнует, да я и не верю, что он способен на какую-либо жертву. Поступает он, как ему заблагорассудится, слушается лишь своих желаний. Возможно, его толкнуло на это чистое упрямство, мятежный дух, жажда необычного и рискованного, желание посмеяться над смятением преследователей, устремившихся по ложному следу. Или вообще лишить их малейшего следа, оставить во мраке неведения, словно похищение было совершено не людьми, а бесплотными духами.

Мне было кое-что известно о героях, трусах, мошенниках, злодеях, мечтателях, малодушных чиновниках, тщеславных писарях, но об этом городском гайдуке я не знал ровным счетом ничего. Любое предположение, касающееся его, не отличалось ни полнотой, ни убедительностью и всякий раз могло быть опровергнуто другим.

В первое утро байрама я проснулся поздно, ночью долго ворочался без сна, слушая пьяные песни пекарей внизу и гул ветра с Требевича. Сна лишили меня Рамиз и Осман. Я не сомневался: Осман морочил мне голову, говоря, что собирается этой ночью как следует покутить. Начнет пиршество, а потом ненадолго оставит собутыльников, чтоб выполнить порученное ему Шехагой дело. Вернется, дружки подтвердят, что он не отлучался. Так, собственно, думала и Тияна.

Гадая, когда Осман мог появиться перед крепостными воротами, и воображая сотни препятствий на его пути, я все время отодвигал эту минуту. Вот сейчас! Но тут на улице раздавались голоса, песни и вынуждали меня снова оттягивать время. В полночь я услышал призыв муэдзина с Беговой мечети. Призывал к молению Салих Табакович, призывал не в урочный час и неизвестно кого, выкрикивал слова как-то необычно, словно жаловался в темной ночи на свой страх и одиночество. Выл как собака от ужаса, ведомого только ему одному, и делал это много раз в году, как Шехага пил, напоминая людям о несчастьях, о тщете жизни, о смерти. Этот жуткий крик, стонущий ветер, налетавший порывами, делали предпраздничную ночь непохожей на другие и придавали ей особый смысл. Сейчас самая пора — полночь, ветер, тьма, пустынные улицы, страх, заливший город. Ударит Осман кольцом по тяжелым воротам? Я обмер от этого воображаемого звука, единственного, произведенного рукой человека в это мгновение ночи. Предупрежден караульный о его приходе или его могут схватить?

В моем полудремотном мозгу начал возникать запутанный клубок опасностей — топот ног, крики, тревога, геройство, однако из всего этого клубка, который я не решался до конца распутывать, Осман и Рамиз каким-то образом выбирались, исчезали в ночи, мчась на конях, плывя на облаках, утопая во тьме.

И я снова возвращался к началу. Караульный поднял тревогу, прежде чем Осман успел что-либо сделать, в крепости зажглись огни, в городе одинокий человек кричал в черное небо о своем страхе, а я, счастливый, погружался в сон, унося с собой с этого света лишь тени двух смелых всадников.

Проснувшись, я вспомнил, что Осман ничего не сделал для спасения Рамиза, предпочел провести эту ночь в пьяном веселье. И тут же узнал, что похищение свершилось!

Только мы позавтракали, пришел Махмуд. Он не знал ни о Рамизе, ни о его побеге из крепости, да и не очень взволновался, когда мы ему об этом сказали. Его занимало более важное. И прежде всего пирушка в корчме Зайко. Выходил Осман ночью? Нет, никуда он не выходил. Зачем ему было выходить?

Я совсем растерялся. Всю ночь я продрожал за Османа, а он, оказывается, всю ночь просидел себе в корчме! Жалко, Тияна не слышала, она как раз вышла, чтоб принять праздничные гостинцы, которые принесли в двух корзинах слуги Шехаги. Корзины она вернула, подносы оставила.

— Шехага прислал,— сказала она, смущенная, видимо, неожиданным вниманием.

Махмуд растроганно кивнул головой, хотя и это его нимало не взволновало.

— Наверняка Осман вспомнил,— заметил он и продолжил свой рассказ все о том же Османе — какой это человек, какой друг, ведь несколько раз повторил, как ему приятно познакомиться с Махмудом, как они целовались на прощанье — в обе щеки, в обе!

Но, рассказывая и без конца возвращаясь к тому, что уже говорил, он мало-помалу становился все тише и словно бы печальнее. Во взгляде появилась задумчивость, голос сник.