Избранное

…если вопрос в том, где находишься, я — не настоящий я. Надо быть тем самым собой в том самом месте. Как Седрик. Настоящее место — не настоящее, если ты сам не тот. А надо БЫТЬ НАСТОЯЩИМ собой. Пока не сумеешь забыть, не станешь собой настоящим. А я не сумел забыть — и ведь знал, что не сумею. Всегда буду помнить. И значит, для меня, для МОЕГО «я» вопрос не в том, где

нет, вопрос в том. В том. Это вопрос. Вопрос в

15

Если овец не вывести в путь на рассвете, к ярмарке опоздаешь. Когда хозяин зашел к Дэйву с Джонни и разбудил их, им показалось, еще стоит глубокая ночь. И Джонни, зажигая свечу, говорит уже в который раз — незачем Дэйву идти, если не хочется.

Но все решено еще с вечера. Старику довольно и одного помощника, и он сказал, пускай лучше с ним пойдет Джонни; а, стало быть, Дэйву придется жечь сушняк: тот кустарник, что Джонни срубил минувшей зимой, можно было спалить и раньше, но, пока держалась погода, старик со дня на день откладывал. Все отлично высохло, и старик рассчитал, что пал выйдет превосходный, как никогда. Но он дожидался ветра, чтоб подул в ту сторону, куда надо. С неделю назад шел дождь, но не сильный; и с тех пор хозяйка без конца пристает к самому — пускай покончит с палом до осени, старый дурак, и ругательски его ругает — мол, вечно он все делает не так. Но он пропускает брань мимо ушей. Ведь надо было собрать и пересчитать овец, отделить тех, от которых он хотел избавиться, рассортировать их и отмыть и отлучить ягнят, какие имеются. А накануне опять небо хмурилось, грозя дождем, но к вечеру прояснилось. И старик решил — с палом преспокойно можно и обождать. Да и не надеялся он, что Дэйв, совсем неопытный, в одиночку справится с такой работой. Нет, пускай делает что заблагорассудится. Хочет — идет с отарой, не хочет — пускай остается дома с хозяйкой и денек отдохнет. И Дэйв сказал — с удовольствием пойдет с ними.

И вот они в пути.

На выгоне в предутренний час, когда совсем еще темно и звездно, овцы оказались на редкость оживленными и подвижными, только их было не разглядеть. А к тому времени, как две собаки, которых взял с собою старик, сбили их в кучу и загнали на скотный двор, звезды начали бледнеть. Теперь овец стало видно, и пока старик верхом поднялся немного по склону и оглядел выгон, проверяя, не осталось ли в дальнем углу отбившихся, остальные притихли — слышалось лишь тяжелое дыхание, но блеять и топтаться на месте все принимались, только если одна из собак подходила слишком близко.

Потом старик вернулся и велел Дэйву с Джонни отправиться вперед: он подождет, пока они будут примерно у лощины, и тогда пустит овец. Дэйву надо ждать у развилки, где отходит дорога к Эндерсонам, чтоб овцы не свернули туда, сказал он, а Джонни пускай двинется дальше вперед большаком. Они тронулись, и так завыли и начали рваться с цепи оставленные дома собаки, что Дэйв подивился своему спокойствию — неужели у него каменное сердце?

— Джонни,— говорит он,— а не жалко будет тебе совсем уйти отсюда?

— Похоже, я нынче и уйду,— говорит Джонни.

— Ты это серьезно? — спрашивает Дэйв.

Но он уже понял. Накануне Джонни поздно лег спать, потому что старательно начищал лучшую пару башмаков; потом достал из чемодана аккуратно сложенный костюм, прошелся по нему щеткой и вывесил готовенький к утру. Заодно с костюмом развесил белую рубашку, крахмальный воротничок и галстук; потом сходил в дом, принес горячей воды и побрился. Лег было в постель, но пришлось опять зажечь свет и поискать запонки, а попутно он наткнулся на кепку, про которую сперва забыл. И теперь в лихо заломленной кепке, так что надо лбом виднеются волосы, при своей походке вразвалочку он ни дать ни взять моряк, только-только сошедший с корабля. Если б его не знать, можно бы подумать, что он подвыпил. Когда одевались, Дэйву пришлось помочь ему просунуть запонки в тугие петли воротничка — и в первом утреннем свете Дэйва поразило, как переменился облик Джонни от этого крахмального воротничка. Не то чтобы лицо казалось еще изможденней, чем прежде, но в нем появилось что-то беспутное.

— Джонни, а ты не изжаришься в таком наряде?

Джонни ответил — идучи в город, он предпочитает выглядеть прилично.

— И давай-ка прибавим шагу, Дэйв,— говорит он.

Овцы уже догоняют, вытягиваясь вереницей, потому что передовые идут очень быстро, словно стараются улучить минуту и опередить людей. Джонни говорит — он догонит Дэйва, пускай тот не останавливается; в узкой лощине он обернулся, снял кепку и, размахивая ею, закричал на овец; и они чуть было не остановились. Сбились в кучу, начали расходиться вширь, перегораживая дорогу; но задние напирают все сильней, не дают совсем остановиться, поневоле приходится переступать — понемножку, дюйм за дюймом,— и наконец Джонни бросил свой пост, повернулся и побежал за Дэйвом. Вдвоем они изловчились первыми достичь Зачемяту, а овцы опять стали догонять, вытягиваясь вереницей за вожаками; но тут из лощины выехал хозяин и тотчас послал вперед собак направлять передовых овец.

— Ну, теперь все в порядке,— говорит Джонни.— Попыхтели, можно малость притормозить.

Да, говорит он, уходить будет жалко.

— И мне тоже,— говорит Дэйв.

Уже самое настоящее утро. Но еще основательно пробирает холодок, и, покуда солнце не поднимется из-за гор, теплее не станет. Чувство такое, словно взошел на вершину мира, думает Дэйв. И спрашивает себя — что может быть лучше? С папоротника и кустов обочь дороги каплет роса, а больше ни звука, тишина. Нет солнца, значит, нет и теней, и каждое отдельно растущее дерево отчетливо, будто вырезано в прозрачном воздухе, каждое предстает таким, как оно есть. Никакой скрытности, никаких уверток. Он идет в этом странном, полном обаяния мире и жадно оглядывается, торопясь впитать в себя все до последней малости. Он нетерпеливо жаждет упиться этим миром, все увидеть, все ощутить. Нет, это не просто множество деревьев взбирается выше и выше в гору по ту сторону речки — после прожитых здесь месяцев все по-другому. Даже, пока их не осветило солнце, иные деревья памятны, их узнаешь в лицо — и узнаешь с таким внезапным жарким волнением, что дух захватывает. Дэйв знает, если б в эти минуты ему пришлось заговорить, голос был бы нетвердый и чужой.

Но Джонни говорит — что же это Дэйв его не слушает?

— Ведь верно, Дэйв? Ведь обидно, что на картофель миссис Поруа напала такая порча?

И теперь уже другими глазами смотрит Дэйв на картофельное поле. Зелени еще много, не все листья опали, но местами даже стебли сгнили и повалились, покрывая землю черной неряшливой циновкой, насквозь промокшей от росы. Если приглядеться повнимательней, замечаешь — там уже копошатся две-три мухи; и, похоже, запахло гнилью.

— Неужели не видишь? — спрашивает Джонни.

— Да, теперь вижу,— говорит Дэйв.

Но смотрит он на Зачемяту. В доме кто-то уже на ногах, вон из трубы поднимается тонкая прямая струйка дыма; в недвижном воздухе она не шелохнется, будто твердая. Издали видно — калитка распахнута, и Джонни говорит — когда пойдем мимо, лучше ее закрыть. Но тут отворилась дверь, и, едва заметив их, миссис Поруа подошла по дорожке, сама затворила калитку, облокотилась на нее, улыбнулась им с Джонни и приветливо окликнула. Оба приостановились, Дэйв спрашивает, как себя чувствует Рэнджи, и она отвечает — нынче утром совсем неплохо. Это очень кстати, потому что они собираются съездить в город, и детишек тоже возьмут. Мы там будем раньше вас, говорит она.

Только им ведь задерживаться нельзя, и ей тоже надо бежать готовить завтрак.

Дэйв говорит — ему так жалко, что на ее картофель напала порча.

Да. Плохо дело. Все дождь виноват, сырость, солнца-то не было. Но ничего, если сейчас постоит хорошая погода, все обойдется.

— То дождь есть, то его нет,— говорит она и смеется.— Ничего с этим не поделаешь.— И кричит уже вдогонку: — Пока дойдете до города, у вас ноги заболят. Мистер Макгрегор умный, он-то едет верхом.

Молча они взобрались на пемзовое плоскогорье, отсюда открылась вся долина, распахнулась даль и ширь. И утро словно бы стало еще свежей и милее. С дюжину куропаток вперевалку побежали впереди по дороге, дергая головами, потом, громко хлопая крыльями, взлетели. Плавно перелетели через болото в кусты на другой стороне, и оттуда послышались их крики: «Мисс Верк, мисс Верк!» За плоскогорьем, пониже, бесшумно замахал зубчатыми крыльями ястреб, но, едва он взмыл ввысь, крылья замерли, и, вычерчивая в воздухе огромную дугу, он скользнул прочь от людей. Дэйв опять и опять оглядывался на него, но вскоре птица почти слилась с темным фоном леса, и ее уже трудно стало различить. Дэйв оглянулся в последний раз, и сердце его так и подпрыгнуло: деревья наверху, на самом гребне, вдруг вспыхнули в солнечных лучах. Он поглядел на горы впереди, их тоже обвело каймой яркого света.

— Вот и солнце, Джонни,— говорит он.

Джонни говорит — да, а знает ли Дэйв, чем займутся в городе Рэнджи, Эйлин и ихние малыши? Станут кататься на карусели. Как сядут, так и пойдут кружиться весь день напролет, даже позавтракать не слезут.

— А откуда у них деньги? — любопытствует Дэйв.— Или они платят камушками?

— Иногда у них есть деньги, а иногда нету,— говорит Джонни.— О деньгах они не беспокоятся.

Не то что мы, говорит он.

Однако надо прибавить шагу. Почти уже дошли до поворота к Эндерсонам, и опять за ними вереницей потянулись овцы. Правда, стало видно и старика Макгрегора, он поднялся с косогора вровень с ними, словно вырос из-под земли; Дэйв и Джонни слышат, как он что-то говорит одной из собак, и она уже мчится вперед и ведет за собою неутомимых, решительных вожаков отары. Дэйв приостановился, выжидая, Джонни шагает дальше, а старик ловко удерживает овец всех вместе, не дает уклониться с дороги, пока не миновали поворот к Эндерсонам; тогда он отзывает собаку, пускай овцы идут, как идется.