Избранное

2

— Я знаю, ты желаешь мне добра, — так между тем говорил Моцарт Душеку. — Но что проку? Мне надо вернуться. Сейчас мне гарантировано место придворного композитора и восемьсот гульденов, а со временем, может, и больше.

— А Сальери? — упорствовал Душек. — Ты думаешь, он перестанет плести свои интриги?

Моцарт пожал плечами.

— Не забывай, что существует и партия сторонников Моцарта. И по доброй воле покинуть поле боя именно сейчас, когда сам император держит мою руку? Нет, Франц, сейчас — никоим образом.

— Император, — пренебрежительно повторил Душек. — Ты что же, до сих пор не узнал цену великим мира сего? Упаси нас бог зависеть от их милостей.

— Милостей? — рассмеялся Моцарт. — Милостей мне не надобно. Но все-таки Вена остается императорской резиденцией…

— А здесь ты учредил бы свою! И обрел бы покой, и мог бы жить и работать без забот, в кругу друзей, среди пражан, которые тебя боготворят…

Моцарт покачал головой.

— Нет, Франц, — повторил он. — Ты желаешь мне добра, но уговоры напрасны. Я просто не могу. Несколькими годами раньше я, пожалуй, согласился бы, но теперь — при всех несомненных удобствах и выгодах — это смахивало бы на отступление. Люди сказали бы: «А вы слыхали новость про Моцарта? При дворе удержаться не сумел — пришлось ему уехать из Вены». Нет, Душек, дорогой, спасибо на добром слове, но так не получится…

— Не стану тебя дальше уговаривать, Моцарт, — грустно промолвил Душек. — Может, ты и прав, если принять во внимание твой гений и твою молодость. Молодому человеку безразлично, как плыть — по течению или против. Правда, мой собственный опыт научил меня, что я был прав, вовремя сюда ретировавшись. Ибо здесь я обрел нечто постоянное — нет, я не про твердый доход, а про все вместе взятое. Среди здешних вольготно живется, они восприимчивы по натуре, добродушны и всем сердцем любят музыку. Думается, каждому артисту потребна опора — нечто незыблемое. Только борзые гоняются за разнообразием.

— Видишь ли, Франц, — сказал Моцарт, — тебе все-таки легче. Ты у себя дома, а я? Благодаря своему искусству ты можешь изъясняться со своими богемцами на родном языке. А теперь возьми меня. Ежели хочешь импонировать венской публике, изволь говорить по-итальянски.

— Вот и еще причина уехать оттуда, — настаивал Душек, обняв Моцарта за плечи. — Кто захочет сносить бессмысленные придирки, когда ему открыта возможность повернуться спиной к людской злобе и ретироваться?

— Не так уж и открыта, — произнес Моцарт с запинкой, словно ему не подобало в этом признаваться. — Ты ведь сам говорил, Франц, что у каждого есть такое место на земле, которое мы можем назвать своим, — безразлично, процветаем ли мы там, подобно тебе, или мыкаемся, подобно моей скромной персоне. Так ли, эдак ли — нам нельзя его покинуть.

Душек помешкал с ответом. Не сразу он сказал:

— Не могу не воздать тебе должное, дорогой Моцарт, но во всем этом, думается мне, слишком много беспечности и самоуничижения, чтобы считать твое решение неизменным.

— Я и сам не уверен, — сказал Моцарт, опустив глаза. — Но кто тут может дать совет? В борьбе против себя самого человек бессилен.

— Против себя самого! — с жаром подхватил Душек. — Боюсь, что именно тут и скрыто противоречие между чувством и умозрением. Но поскольку артист есть не резервация, а скорее уж общее достояние, чувству придется отчасти сдать позиции. Ведь ежели чувство не признает достоинств какого-либо места, еще не означает, что данное место их лишено. У него есть достоинства, просто нам нелегко их постичь. Но место от этого хуже не становится.

Моцарт пожал плечами.

— Именно потому, что я молод, — сказал он, — можешь считать это прихотью, но мне хочется подождать, не прозреют ли они относительно моей персоны. Мне даже мерещатся некоторые проблески, более всего — в последнее время. Ибо мало-помалу они начинают признавать мой талант.

— Позволь тебе заметить, что это значит попусту расточать силы.

Из окружения Казановы донесся громкий смех. Старец явно с успехом развлекал общество.

— Вот полюбуйся на него, — сказал Моцарт с грустной иронией. — Завоевать признание в свете можно и более простым способом.

На губах у Душека зазмеилась усмешка.

— Ты прав, Моцарт, — сказал он, после чего они из вежливости присоединились к остальным.

3

Конец дня протекал мирно и весело. Казанова, ревниво следивший за тем, чтобы оставаться в центре внимания, все более оживлялся. И — уж не почудилось ли это собравшимся? — старец молодел буквально на глазах, а прочее довершил окружающий его ореол славы. Аббат да Понте, назвавшийся венецианцем, отринул последние остатки благочестия и предстал человеком до такой степени светским, что Иозефе Душек пришлось призвать его к порядку. Хотя Моцарт то и дело нервно поглядывал на часы, ибо не мог понять, где же пропадает Констанца, это не мешало ему веселиться от души. Больше всего его развлекал вид Мицелли, которая, как и следовало ожидать, состояла при Казанове в качестве дамы сердца.

Когда день начал клониться к вечеру, затеяли игру в кегли, потом — в фанты. Рассыльный принес записку от Констанцы, в которой она сообщала, что не придет, ибо лежит с ужасной мигренью. В голове Моцарта молнией промелькнула мысль, не зовут ли эту мигрень Бассист Басси, он покраснел, но устыдился своего подозрения и велел передать, что будет в гостинице к вечеру.

Закрыв глаза белой повязкой, дородный и несколько грузный Бондини вслепую мотался по гостиной; под общий смех он схватил визжащую Сапорити и поцеловал ее. Казанова сидел на ступеньках павильона, положив на колени свою парадную шпагу, и руководил игрой. Сам он от участия уклонился, сказав, что слишком для этого мудр. В павильоне горел камин, и ливрейный лакей разносил кофе по-турецки.

Когда начало смеркаться и блекло-голубая мгла пришла на смену ушедшему светилу, Душек предложил совершить небольшую прогулку через парк и виноградники. По листьям, усыпавшим песчаные дорожки, зашуршали шелковые юбки дам. С лица Мицелли, шедшей под руку с Казановой (он горько сетовал на свой возраст, который мешает ему всецело насладиться подобной прогулкой), не сходил румянец смущения. Частью из гордости, что она завладела сердцем самого Казановы, частью из любопытства, Мицелли его не отталкивала. Даже напротив. Слишком поздно, так думала и она. Как жаль, что слишком поздно…

Моцарт, держа за руку Иозефу, изливал перед ней душу.

— Вот ведь какая ветреница! — жаловался он и, чтобы скрыть ревность, делал вид, будто тревожится исключительно за свое доброе имя. Но у Иозефы такие разговоры не возбуждали сочувствия.

— Почему вы всегда и везде остаетесь ничтожными и бессердечными эгоистами? — спрашивала она тихо, но с искренней досадой. — И как у вас только язык поворачивается? Когда сами вы без колебаний предоставляете себе такие свободы, о которых бедная женщина и помыслить не смеет в самых нескромных мечтах?

Моцарт, хорошо понимавший, куда она клонит, смущенно прокашлялся и признался себе, что Иозефа не так уж неправа, но не мог унять свое беспокойное сердце.

— Нет, нет, — заспорил он. — Я ничего не утверждаю. Только куда это годится — сколько ни предостерегай, а неприятностей не оберешься.

Иозефа глянула ему прямо в лицо.

— Говоря по дружбе, Моцарт, я не хотела бы оказаться на месте Констанцы. Хотя, конечно, будь я Констанцей, я сумела бы лучше отстаивать свою свободу.

— Ты — это ты. С тобой совсем другое дело. У тебя есть опыт, ты знаешь, какие границы нельзя преступать. И вообще… ты светская женщина.