Избранные письма. 1854-1891
Шрифт:
Тогда Вы увидите, какой будет выгодный и для дворян, и для беднейших крестьян антагонизм между общинами и дворянским землевладением. Будут ласкать и переманивать рабочих друг у друга. А чтобы они не зазнались, то и общины, и дворяне будут иметь право их так или иначе карать.
Итак — три тройственности:
A. Дворянство (до 100 дес(ятин)); община, вольные разночинцы.
B. Внутри дворянской черты: неотчуждаемые 2000, средние, более [нрзб.] неотчужд. 100 дес(ятин).
C. Внутри общины: большие привилегированные мужики, средние, изгои-батраки.
(Соловьеву это должно понравиться.)
Наконец — пожалуй: очень богатая, очень большая община или, вернее, ее представитель, должна равняться среднему дворянину, но не более. Дворянских из сословия земель не продавать вообще. За все эти стеснения наивысшие политические права, но с правом как допущения достойных лиц в свое сословие, так и изгнания недостойных.
Боковым линиям царской крови дозволить браки с дворянами. Это одно и в глазах народа разом опять возвысит дворянство.
Я убежден, что я в этой грубой, но ясной схеме, второпях изложенной, сказал много «физиологических», так сказать, истин, которые обдумать не мешало бы и почтенным эмпирикам хозяйства и земельных дел. Все моральное, «душевное» я нарочно оставил тут в стороне; оно, именно, подразумевается, ибо только страхом и только экономикой жить долго люди не могут. Но это принадлежит к другой области: к религии, педагогике, семейным влияниям, к литературе, наконец… Вообще надо, чтобы и с этой стороны русская земля (о других я знать не хочу)
Я не хочу быть настолько компетентнее собаки, насколько охотник компетентнее ее, я довольствуюсь ролью ястреба, который даже и глупее собаки во многом, но любит парить, хотя случается нередко ему по нужде и на земле поклевать.
Подымусь и вижу всех трех бекасов, которых чисто кабинетный охотник за кустами не видит, а сеттер счесть не может…
«Таков, Фелица, я развратен» [547] (в моей гипотетической самоуверенности!). И, вообразите, даже думаю, что если чего-то подобного нельзя будет устроить, то и Россия лет через сто, не более, — пропала. Как испанские дворяне, когда уговаривались с своими королями, говорили: «Et si non-non?» [548]
547
«Таков, Фелица, я развратен» — цитата из оды Г. Р. Державина «Фелица», посвященной Екатерине II.
548
И если нет, так нет. (фр.).
Довольно этого неожиданного для меня самого трактата.
В милом и дорогом письме Вашем Вы с удовольствием вспоминаете мое соседство и мои беседы ибо это гораздо выгоднее для моего тщеславия, чем память об аккуратном цензоре). Вот я и побеседовал очень длинно. Присылка Ваших новых «Вечерних огней» [549] была для меня высшей степенью приятного сюрприза…Я не знал об этом новом издании — но мне попалось крупное объявление об «Энеиде» и Шопенгауере, и я, конечно, согрешил подумать: вот Афанасий Афанасьевич, как только я уехал, так он и знать меня не хочет, книг своих не шлет; а мне Шопенгауер («Воля и представление») страшно как нужен по-русски. И от «Энеиды» жду много удовольствия. Я и Александрову писал, чтобы он Вам укорил.
549
«Вечерние огни» — последние прижизненные сборники стихов А. А. Фета, вышедшие под общим названием в 1883, 1883, 1889 и 1891 гг. В подготовке их к печати ближайшее участие принимали Вл. С. Соловьев и Н. Н. Страхов.
Ваши поэтические «Вечерние огни» напомнили мне другие, тоже вечерние огни, огни в окнах московских, когда я ехал бывало с таким удовольствием на Плющиху [550] . (Помню даже, что я не раз, в санях сидя, думал: «Какое скверное имя Плющиха, не поэтическое! Это Афанасий Афанасьевич, должно быть, на ней купил дом нарочно, чтобы и этим доказать, до чего он в практической жизни боится поэзии»; все собирался Вам это сказать, да забывал.)
Доброту Марьи Петровны [551] и ее милые заботы о моих физических немощах, о «прокормлении» моем в 10 часов вечера — никогда не забуду! Дай Бог ей за это всего хорошего!
550
Плющиха — улица в Москве, где находился дом А. А. Фета.
551
Марья Петровна — жена А. А. Фета, М. П. Шеншина (1828–1894), родилась в купеческой семье Боткиных.
Мне здесь живется очень хорошо. Слава Богу. Вещественная моя жизнь понравилась бы Вам, я думаю, — особая усадьба, сад, вид хорошим, большой теплый дом, немного фантастический внутри. Лошадь своя, корова и т. д… Пишу в. «Гражданине», не удостоите ли взглянуть?), езжу по воздуху, тихо, но езжу. Следовало бы по совести сказать, и молюсь, и с духовником утешаюсь, но ведь Вы из таких людей, которые умеют допускать и это, но сердцем сами не испытывают ничего подобного, и поэтому об этом с Вами распространяться не следует. Прибавлю, впрочем, без лести, я тем более ценю Вашу благородную в этом вопросе деликатность, Вы никогда не оскорбляете того, что для другого святыня. Это не то что Лев Николаевич Толстой. Он, говорят, дошел даже до того, что накидывается в глаза на образованных людей, когда они дерзают «подымать Иверскую» и т. п.
Хороша «любовь» — отнимать у людей глубокое утешение! Пусть это иллюзия наша, но она нам дорога и никому не мешает. Из-за чего же он бьется? Не ожидал от его ума (в сердце его я, грешный, не очень верю). Это в наше время уже и старо донельзя, и глупо, а уж что оно с людьми нетвердыми и молодыми — подло, так это и говорить нечего. Сунулся бы со мной потолковать об этом! Не ожидал от него такого свинства. Ну, прощайте; крепко жму Вашу руку и даже, если позволите, обнимаю Вас. Марье Петровне еще раз привет сердечный… Не забывайте.
К. Леонтьев.
По ошибке остался листик. Утешьте Александрова, ободрите его. Его Ф. Н. Берг огорчил не только отказом поместить его стихи, но и тем еще, что написал ему, «что не верит, чтобы Фет и Леонтьев нашли у него талант».
Как же не видать этого, положим, еще незрелого и не определившегося, но все-таки несомненного дара.
Публикуется по автографу (ИРЛИ).
169. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ 5 февраля 1888 г. Оптина Пустынь
(…) Помолитесь-ка и Вы, дружок, в простоте сердечной, сходите к той самой Иверской, за которую так глупо и так преступно даже (а пожалуй что и притворно) негодует на Вас Ваш гениальный домохозяин [552] . Не верьте, голубчик, ему, не поддавайтесь. Заметьте это: у него была всегда страсть противоречить течению передовой мысли. Пока господствовал либерализм, он был почти реакционер во многом; теперь, когда все почти лучшие умы обращаются так или иначе к народным, историческим началам, ему не терпится, чтобы не идти противу этого. Я сам недавно это стал в нем угадывать. Пока это не касается святыни, оно оригинально и даже полезно. Но если только хоть на минуту поверить и подумать, что за гробом — вечность блаженства или вечность муки, то каков же будет суд Божий над людьми, играющими из духа противоречия чужою верой! Не скрою, что я все-таки боюсь за Вас, зная, что Вы с ним видаетесь. Это не Фет, которого атеизм никогда не жаждет пропаганды. «Клин клином надо выбивать», и если меня, грешного, Вам мало, если Вы почувствуете от его (т. е. Толстого) устарелых фраз XVIII века малейшее колебание, послушайтесь меня: познакомьтесь с Владимиром Соловьевым и, подавивши в себе все движения самолюбивого стыда и скрытности, говорите с ним откровенно о Ваших сомнениях, о Толстом и т. д. Это человек благороднейший, в области мышления гениальнее Толстого, отличаясь от него, как небо от земли, и видеть, что Вы прибегаете к нему (хотя бы и по моему совету) неприятно ему не будет. Об иконе Иверской Божией Матери знаете, что я Вам скажу. Вы знаете, как я любил Варю и как я бился прежде с ее тяжелым, сложным характером. Разборчива, упряма, горда, влюбчива, нежна, груба, умна, бестолкова, добра, сердита и злопамятна, религиозна, своевольна и т. д. Беда! Но я молился. и вот, когда насчет женихов стало мне очень трудно, я пошел к Иверской (накануне Троицына дня 1883 года) и помолился так: «Если Господней воле это не противно, помоги мне, усталому в этой борьбе»! И на другой же день на паперти кунцевской церкви мы увидали Александра, и
его красота поразила нас. И все состоялось, вопреки 100 препятствий, и поэзия была, и старость моя ими успокоена так, что я считаю себя согрешившим неблагодарностью в тот день, в который я не вспомню об этой невыразимой милости Божией. Это моя шкура (выражаясь языком натуральной школы) знает, что это такое для меня! (…)552
…Ваш гениальный домохозяин. — Анатолий Александрович Александров жил в московском доме Л. Н. Толстого в Хамовниках и был учителем его сына Андрея, которого готовил к поступлению в гимназию по географии и Закону Божьему.
Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914.Апрель. С. 785–787.
170. В. И. О. С. и Св. Д. А.(Студенту Московского университета). Март 1888 г., Оптина Пустынь
О ВЕРЕ, МОЛИТВЕ, О НЕМОЩАХ ДУХОВЕНСТВА И О САМОМ СЕБЕ
1. «Да (говорите Вы), я в глубине души отношусь к Церкви не только с наружной почтительностью, а со страхом и трепетом, но не так, как повелевает нам закон».
Ответ. Этого я не думаю; думаю, что главные основания Ваши правильны и что те недостатки Ваши, о которых Вы дальше упоминаете, происходят или от неопытности духовной, или принадлежат к тому, что зовется «искушениями». От искушений же и святые не изъяты. И без них ни вера сама не утверждается, ни навык к нравственным подвигам (о Христе) не приобретается. (Я прибавил «О Христе» нарочно, чтобы обозначить, что нравственность самочинная, как у честных атеистов и т. п., ни малейшей цены для загробного спасения не имеет; она может быть для житейских сношений очень удобна и приятна, но освещения она не имеет, она хороший белый хлеб, а не вынутая просвирка.)
Вы говорите: «В Бога я верю, но вера моя какая-то неровная. Иногда я молюсь с наслаждением, иногда — только по привычке отчитываю молитвы».
И прекрасно делаете, что по привычке их читаете. Это труд, это понуждение, это изволение первичное, этот навык более в нашей воле, чем то наслаждение, которым Вы довольны.
Это один из главных пунктов современных ошибок и недоумения. Мы все нынче ищем сразу сильного чувства, трепетного ощущения, искренности и т. д. (Фуделев [553] в своей брошюре с особенным удовольствием свидетельствует об этой искренности) [554] . Это большая ошибка. Не только ровную молитву приобрести невозможно, но и ровная вера едва ли кому-нибудь доступна, разве великим подвижникам. (И за то, что у них вера всегда ровна, я не ручаюсь; свидетельств свято-отеческих на это не помню.)
553
Фуделев (Фудель). — См. примеч. к письму 171.
554
Но дело не в самой искренности, а в ее направлении. И Желябов [Андрей Иванович Желябов (1851–1881) — революционер, один из руководителей «Народной воли» и организаторов убийства Александра II.] был, вероятно, искренний в своей вере человек, коли на виселицу пошел. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)
Помните, Евангельское: «Верую, Господи, помоги моему неверию». Можно считать себя верующим, но нельзя никогда считать себя достаточно верующим. Святые отцы оставили нам примеры этому: многие из них, принимая охотно всякие обвинения в грехах страстей (например, ты блудник, ты гордый, ты сребролюбивый и т. д.), соглашались с обвинителем и говорили: Это правда. (И говорили это искренно, ибо тонким и долгим вниманием к своим психологическим процессам узнали на опыте, до чего и они, подвижники, внутренно «удобопреклонны», и до чего в них есть зародыши всех пороков, которые при невнимании могли бы разрастись сильно); но когда им говорили: «Ты еретик», эти Отцы церкви отвечали решительно: «Нет, я не еретик!» Они сознавали, что вера ума, так сказать (или, по-нынешнему, «убеждения»), у них была правильная, претендовали только на качественную правоту своей веры, а, конечно, не на количественную и постоянную высочайшую интенсивность ее. Первое есть только обязательность поведения, второе было бы духовной гордостью. Поэтому не смущайтесь и Вы через меру ни сухостью молитвы Вашей, ни даже временными колебаниями сердечной веры. Храните крепко только ту веру ума, о которой и выше я говорил, а что касается до сердечных порывов при молитве, то оно само будет приходить как утешение, поддержка и награда от Бога. О! Как мне все это знакомо! И я даже завидую Вам (т. е. дружеской любовию завидую, радуюсь за Вас), завидую, что Вас все эти вопросы волнуют с 20 с чем-то лет, а не в 40, как случилось со мною. Сила молитвы, даже и самой сухой, удивительна. В 85-м году я, живя летом один и больной в Мазилове, познакомился там с известным Пругавиным [555] (я его считаю нигилистом, настоящим, твердым и жестоким, но выжидающим, сдержанным и осторожным). Меня он очень интересовал, и он, со своей стороны, был ко мне с виду довольно внимателен. Говорили мы и о религии. Он мне сказал, между прочим, что один монах советовал ему молиться, чтобы приобрести веру. Пругавин удивлялся, «как это можно молиться Тому, в Кого не веруешь». (Впрочем, для исторической точности замечу, что он поостерегся выражаться (при цензоре, вероятно) так резко, как выразился я; он не сказал: «Тому, в Кого», а просто: молиться без веры… Это все-таки цензурнее.) А монах был прав. С нашей стороны достаточно принудительного изволения, искреннего желания подчиниться учению Церкви; действие молитвенное, смирение, послушание совету — более в нашей воле, чем чувство молитвенное, чем приобретение этого чувства. Знаю это по опыту. В конце 60-х годов (под 40 лет), я был уже исторически подготовлен (если можно так выразиться про отдельное лицо) к восприятию учения Церкви; я очень желал уже и тогда уверовать снова, как верил в детстве, с простотою сердца и живостью. (Простота ума не нужна, простота сердечного отношения необходима.) Я любил веру православную, но у меня не было страха Божия, или, лучше сказать, тень этого страха только изредка посещала меня на минуту. Мне недоставало только сильного горя, не было и тени смирения, я верил в себя. Я был тогда гораздо счастливее (за 30 лет, в Турции), чем в юности, и поэтому я был крайне самодоволен. С 69 года внезапно начался перелом; удар следовал за ударом. Я впервые ясно почувствовал над собою какую-то высшую десницу и захотел этой деснице подчиниться и в ней найти опору от жесточайшей внутренней бури; я искал только формы общения с Богом. Естественнее всего было подчиниться в православной форме. Я поехал на Афон, чтобы попытаться стать настоящим православным, чтобы меня строгие монахи научили веровать. Я согласен был им подчиниться умом и волей (и этому много помогала и косвенно содействовала одна уже вовсе не личная, не сердечная вещь, а объективная или философская, этому решению, этой охоте подчиниться учению Церкви много содействовало глубокое и давнее отвращение мое к современным прозаическим формам прогресса, к равенству прав, к изобретениям, машинам, сообщениям этим, к какому-то вообще «штатскому“ и практическому будто бы мировоззрению и т. д.). Между тем удары извне сами по себе продолжались все более и более сильные, почва душевная была готова, и пришла наконец неожиданно минута, когда я, до тех пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле ужас, а не просто страх. Этот ужас был в одно и то же время и духовный и телесный одновременно, и ужас греха и ужас смерти. А до этой минуты я ни того, ни другого сильно не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться Бога и Церкви (как Его выражения). С течением времени физический страх опять прошел, духовный же остался и все вырастал.
555
Александр Степанович Пругавин (1850–1920) — исследователь старообрядчества и сектанства, революционер-народник. После Октябрьской революции репрессирован, умер в тюрьме.