Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Только что она называлась аш-двадцать восемь пятьдесят шесть, — напомнил Лука. — И за сколько ты продаёшь спиннинговую катушку?

Борис Лавочка молчал, крепко сжав побелевшие от волнения губы, с трудом успокаивался.

— Поговорить надо, — наконец сказал он. — Пусть товарищ Тимченко отойдёт. Разговор секретный, как, между прочим, и деталь.

Феропонт посмотрел на Луку вопросительно. Ох, как хотелось ему остаться, послушать этот «секретный» разговор!

— Подожди меня, пожалуйста, у нашего станка, Феропонт, — попросил Лука.

Парень не двинулся с места.

— Я прошу подождать меня у нашего станка, — повторил Лука.

— Стыдно тебе за своего дружка? — спросил Феропонт. — Вот оно, настоящее лицо этого рабочего человека! Как редиска: красное только сверху. Можешь не волноваться, я уйду. Мне и без того всё ясно. — Феропонт подчёркнуто небрежно ударил одну ладонь о другую, будто стряхивая с них невидимую пыль, повернулся и медленно отошёл.

— Отдай катушку! — потребовал Лавочка. — А то силой возьму.

— Попробуй. — Лихобор с презрением сверху вниз посмотрел на невысокого токаря.

Борис Лавочка обессиленно облокотился о станок, словно в нём сломалась какая-то прочно державшая его пружина. Лицо стало несчастным, обиженным, ещё минуту — и токарь заплачет горькими слезами, жалуясь на свою судьбу.

— Что же ты со мной делать собираешься? — всхлипывая, проговорил он. — Такой пустяк. Ну, спиннинговая катушка. Ну и что? Я нарочно её деталью самолёта назвал, чтобы этот бородатый выродок не смеялся…

— А о том, что этот «бородатый выродок» тоже человек и у него душа есть, ты подумал? — спросил Лука. — И душа эта верила в рабочий класс…

— Кто верил? Феропонт? — Мгновенно забыв о слезах, Лавочка рассмеялся. — Ох, не смеши меня! Пиши лучше юмористические рассказы в журнал «Перец». Талант пропадает.

— Не буду писать юмористических рассказов, — ответил Лука. — И ты мне зубы не заговаривай.

Лицо Лавочки снова моментально преобразилось: из весёлого стало жалостно-несчастным, будто токарь мгновенно сменил маску.

— Что же ты со мной будешь делать? — опять запричитал он. — Имей в виду, если выставишь на позор перед всем цехом, я не переживу, куплю верёвку, сделаю петлю и повешусь. И глазом не моргну, я отчаянный, на всё решусь. А вас потом совесть заест, будете в грудь себя бить да самокритикой заниматься: недоглядели, мол, чуткости не проявили. Да поздно будет.

— Вешайся! — Лука разозлился не на шутку. — Сделаешь доброе дело, люди скажут: значит, ещё осталась у него рабочая совесть, не всю пропил.

— Брешешь, не повешусь! — Лицо Бориса вновь неузнаваемо изменилось — стало злым, ненавидящим. — Я всем на собрании расскажу, как ты, профорг, вместо воспитательной работы в петлю меня толкал.

— Давай говори, я выдержу, — согласился Лука. — Сколько ты катушек сделал?

— Одну, ту, что у тебя в кармане. И брось ты из меня кровь пить, присосался, как пиявка. Житья нет! Хочешь на собрание — давай на собрание, хочешь с завода выгнать — выгоняй с завода! Давай потешай свою душонку, карьерист несчастный! Когда тебе лихо было, небось я грудью встал на защиту, а ты… Дерьмо ты, вот кто. А ещё, говорят, человек человеку друг, товарищ и брат. В гробу я вас видел, таких братьев!

— Это правда, ты защищал, — думая о чём-то своём, сказал Лука. — А вот я тебя защищать не буду.

— Уж это-то я знаю, где тебе… Ну и иди подобру-поздорову, мне ещё норму выполнять надо.

— Сколько катушек в этой норме?

— А это уж моё дело.

Лука отошёл от станка Бориса Лавочки, разыскал на третьем участке Горегляда, рассказал ему о катушках.

— Что думаешь делать? — спросил парторг.

— Поставим вопрос на собрании, пусть все решают. Понимаете, мне Лавочку почти не жалко, сорную траву — с поля вон, мне этого патлатого Феропонта жалко. Да, да, именно его. — Лука поймал удивлённый взгляд парторга. — У него в душе затеплилось что-то настоящее, вспыхнул пока ещё очень слабенький огонёк, понимаете, огонёк надежды, веры, что есть люди, крепкие люди, и вдруг на этот огонёк дунули, и погас он, а снова зажечь его не так-то просто.

— Когда думаешь собрать народ?

— Да прямо сегодня, в пересменок.

— Отложи до завтра, до обеденного перерыва.

— Почему? С кем-нибудь посоветоваться хотите?

— Нет. Всё правильно решил. Но, понимаешь, когда люди вот так, по полторы смены вкалывают, они после работы усталые, злые, могут этому Лавочке морду набить. Отложи до завтра.

— Лавочка завтра не выйдет на работу.

— А ты его предупреди: с ним или без него — собрание состоится. Понимаешь, выгнать человека проще пареной репы, но терять такого токаря не хотелось бы. Да и человека тоже.

— Ещё бы! — согласился Лука… — Мы с ним вместе в учениках ходили. До армии…

— Вот видишь, как ты его скверно воспитал, — пошутил Горегляд.

Лука, подходя к своему станку, ещё издали увидел сосредоточенное лицо Феропонта, низко склонённое к суппорту, словно парень хотел в эту минуту разглядеть что-то для него очень важное. Планшайба вертелась медленно, на самых малых оборотах. Лука остановился за колонной и несколько минут смотрел, как внимательно, стараясь не сделать ни одного лишнего, а значит, и неточного движения, работал парень. Лицо Феропонта в эту минуту тоже изменилось, только на этот раз на него не надели, а наоборот, сняли обычную шутовскую маску. Стало оно мужественным, красивым, и даже короткая бородка не портила, а усиливала это впечатление.

Лука смотрел минут пять, как работает Феропонт, и именно эти минуты вернули ему душевное равновесие, больше того, пробудили безотчётную радость. Решился! Отважился! Пусть даже запорет одну заготовку, неважно. Важно другое: человек решил попробовать свои силы, значит, не погас в его душе огонёк. Лука далеко обошёл свой станок, чтобы не вспугнуть Феропонта, и с другой стороны подошёл к Борису Лавочке.

— Завтра в обеденный перерыв состоится профсоюзное собрание, — объявил он. — Разговор пойдёт о тебе и твоём поведении. Будем решать твою судьбу.

Не слова, а тон, спокойный, уверенный, испугал Бориса. Если бы Лука ругался, он бы и бровью не повёл, а вот такой равнодушный голос испугал, будто Лука собрался обрушить на его голову жестокую и неумолимую кару.

— Я завтра не выйду на работу. Можете считать, что на заводе я больше не работаю. Завтра подаю на расчёт, и квиты. Только вас и видел. В печёнках у меня вы все сидите, бюрократы чёртовы!

— Собрание пройдёт и без тебя.

— Как это без меня? — Лавочка выключил мотор, уставился злыми глазами на Луку. — Не имеете права судить меня заочно.

— Судить тебя никто не собирается, хотя, может, и стоило бы. Всем молодым, что недавно переступили порог нашего цеха, завтра в твоём присутствии или без тебя, всё равно, мы расскажем и покажем, что это такое — настоящая честь рабочего человека. Запомни, с тобой или без тебя, а собрание состоится!

— Запомню! — Лавочка с остервенением выругался.

Лука сморщился, как от зубной боли и, не сказав ни слова, отошёл. Издали посмотрел на свой станок. Феропонт по-прежнему склонился над суппортом, планшайба вертится медленно, осторожно. В глазах парня острая сосредоточенность и радость, почти ликование. И пусть это простой фланец, всё равно — деталь установил, выверил и проточил он сам. Один, без подсказки! Хватило смелости и умения. Лука подошёл поближе, остановился у станка. Феропонт оглянулся, вздрогнул, резец дёрнулся, дюралевый фланец скрипнул и вырвался из зажимов планшайбы. Лицо парня покрылось багровыми пятнами, особенно заметными на нежно-розовой коже, глаза испуганно скользнули в сторону, избегая взгляда Луки.