Избранные произведения в трех томах. Том 3

— А где же ты его видел, когда? — спросил Платон Тимофеевич, застыв с картофелиной, надетой на прутик.

— Сегодня в городе, на почте. Пенсию ходил получать. Гляжу, стоит у одного окошечка… Знакомая, гляжу, личность. По носу его и вспомнил. Как же так, думаю, таких делов., подлец, натворил, а ходит как ни в чем не бывало. «Извиняюсь, говорю, вы, гражданин, не с Металлургического?» — «Я, говорит, да, с Металлургического». — «Извиняюсь, говорю, а в сорок первом осенью, когда немцы город брали, вы тоже на Металлургическом работали?» — «Да, говорит, работал». — «А вот случай, говорю, вы один такой не помните?..» Говорю, а сам весь трясусь, и в глотке у меня перехватывает. «Такой, говорю, случай… Свечи из мотора легковой машины кто, говорю, выкручивал, чтобы немцу осталась, чтоб ребята наши уйти на ней не смогли?» — «Из ума вы, говорит, папаша, выжили». Похлопал меня по плечу и ушел. А я же личность его — во как! — запомнил. Нос–то у него что дуля хорошая!

— Степану надо бы рассказать, — сказал Платон Тимофеевич. — Степан хоть и помнит про эти свечи, но сам не видал — Воробейный или кто их вывертывал. Только догадывается. А ты, дед, — живой свидетель.

— Когда его, Воробейного–то, за службу у немца судили — что печи восстанавливал да за всякое такое, он, змей, про свечи молчал, — сказал кто–то из темноты.

— А что же ты хочешь, чтобы он сам на себя наговаривал, — вот, дескать, и то я натворил, и это, и еще это? — ответили ему. — Преступник норовит что? То, чтобы сказать как можно меньше, а скрыть как можно больше.

— Что эти ваши свечи! — сказал третий голос. — Много ли они прибавят к делам Воробейного? Главное — служить пошел к немцу добровольно, добровольно печи восстанавливал, добровольно металл плавил против Красной Армии.

— Ну так он за это и получил. Если бы не амнистия, и сейчас бы отсиживал.

— Свечи вот к чему, — сказал Платон Тимофеевич. — Не к тому, чтобы его снова судить. А просто чтобы знал народ в доменном, какая личность у них в начальниках.

— Мы и так знаем, Тимофеич. Подбрось–ка сюда картошечку лучше. Хватит про этого Воробейного. Субботний день из–за него портить.

Платон Тимофеевич поднялся от костра и увидел Лелю.

— Ты что тут? — удивился. — Где пропадала столько времени? Иди испробуй печеной. Свежая.

— Свежую не пекут, — сказала Леля. — Ее вареную лучше.

— Правильно. И со сметаной, — поддержал кто–то.

— Да с укропчиком.

— Ничего, она и печеная хорошо идет, — не согласился Платон Тимофеевич, подавая Леле картофелину. — Да ты садись. Вот сюда, на пиджак. Зачем пожаловала–то, говорю?

— Дмитрия ищу. К вам, сказали, пошел. Давно уже.

— Может, дома меня дожидается?

— Была дома, нету.

— Тогда не знаю. Не видал его. Всю неделю не видал. Вот как родные братья живут — по неделе один другого не встретит!

Он шутил, а у Лели сердце замирало. Где же тогда он, где этот Дмитрий? Так хотелось увидеть его, услышать голос, взглянуть в глаза, побыть рядом хоть минутку. Пусть ругается, пусть ворчит, пусть даже и не смотрит. Но ведь нет же, кроме него, никого на всей земле роднее для Лели. Не может она уйти от него навеки. Куда она пойдет, куда денется?.. Вот разве…

То ли оттого, что в костре подброшенный сушняк вспыхнул в эту минуту и ударил в черное небо огненными искрами, то ли еще отчего, но вновь перед глазами Лели пожаром прошла картина, рассказанная Мокеичем. Даже лицо рукой прикрыла.

— Что, жар сильный? — сказал старик Сидорин. — Ты отодвинься чуток. А то гляди, юбчонку спалишь. В чем ходить станешь? Гардероб–то поди не то, что у императрицы Марии Федоровны, супруги Александра Третьего. Пришлось до войны побывать в квартире ихней, во дворце под Ленинградом, в Гатчине. Пятнадцать тысяч платьев. Хочешь — считай, хочешь — так верь. Только шкафов с ними, с платьями, целых восемь комнат, и все они в шкафах — рядами, рядами, рядами…

— А еще чего, дед, видеть там приходилось? — спросил молодой голос из темноты.

— Еще чего? Еще вот у самого, у царя–то, была такая лестница винтом — с одного этажа на другой подыматься. Так все стены, покудова по винту вверх или вниз идешь, этакими мадмазелями обклеены, того и гляди не на ту ступеньку ступишь да кумпол расколешь, брякнувшись.

— Ой, врать ты, Сидорин! У царя чтоб мадмазели — царица не допустит. Там всякие троны, держава, скипетр…

— Не знаешь — не говори! — обозлился Сидорин. — Дерясава, скипетр!.. Они в кладовке, под замком. А на квартире у него еще и наковальня была, тиски, инструмент всякий. Ключи чинил, зажигалки делал… На трубе играл.

Шел спор, смеялись, перебивали старика, подшучивали над ним. Леля почти ничего не слышала. Она машинально откусывала от горячей картофелины, и было на душе у нее так тоскливо, что вот бы отползти куда–нибудь туда, в темную росную траву, уснуть и никогда бы уж не просыпаться.

— Пойду, — сказала она Платону Тимофеевичу, вставая.

— Куда пойдешь–то? Сиди, потом вместе пойдем, к нам пойдешь. Переночуешь. — Он говорил это так, будто в чем–то виноват перед Лелей.

— Нет, пойду, — повторила она, отряхнула юбку, поправила волосы под платочком, сказала «до свиданья» всем и ушла по тропинке в город.

— Кто такая? — спросили Платона Тимофеевича, когда шаги ее затихли вдали. — Из родных?

— Ага, — ответил он. — Из родных.

А Леля шла и шла, и так ходила по городу до того позднего часа, когда гаснут последние огни в окнах, выбралась на морской берег к пляжу, села там на скамеечку. Надо было ждать утра, первого парохода. Ровно плескались волны у лодочных причалов, шурша, бежали вдоль берега по галькам. Ветер был свежий и одновременно теплый, летний. Под этот шорох воды, обласканная ночным ветром, Леля стала задремывать.

И вновь, ударив по глазам, блеснуло перед ней жаркое палящее пламя, вновь вспыхнула страшная картина. Леля вскочила на ноги. В море стучал сторожевой катер, обшаривая берег длинной белой рукой прожектора.

12

Андрей и Капа ждали гостей. Это была идея Капы — устроить молодежную вечеринку. Капа сказала, что вот уже скоро начнется учебный год, время у девчат и у ребят будет занято, давай позовем, пока все свободны. Андрей спросил, выдержит ли она целый вечер забот и хлопот в таком ее положении. Капа засмеялась, сказала, что положение еще отнюдь не угрожаемое и вообще и в таком положении изнеживаться нельзя — от этого один вред и никакой пользы.

Решили, что вечеринка будет самой простой, по–настоящему студенческой, в ход пойдет посуда какая есть, у родителей Капа ее занимать не будет, и ни над какими деликатесами голову ломать не станет.

Позвали не только однокурсников и однокурсниц Капы, но и нескольких заводских товарищей Андрея. «Просто даже интересно, что из этого получится», — сказала Капа.

Ранее всех пришел бригадир из мартеновского цеха, невысокий, крепкий, улыбающийся.

— Знакомься, Капочка, — сказал Андрей. — Мы с ним с первого и до седьмого класса на одной парте просидели. Коля Пузырев. Раньше его звали просто Пузырь, и в отличниках он не ходил, как сейчас ходит. Помнишь, я тебе его портрет в газете показывал? Он самый молодой депутат горсовета.