Измена, сыск и хеппи-энд
Шрифт:
Глава 8
Женщина в шляпе и с автоматом
“Неужели стреляли?” – изумленно прошептала Вика и прижала к груди доисторическую палку. Она не моргая смотрела сейчас на большую белую машину, на коренастых мужчин, которые стеснились вокруг упавших. Там ничего нельзя было разобрать, только слышались вскрики “Убит?”, “В голову!” и что-то еще нецензурное. Кто-то из коренастых куда-то стал звонить, кто-то быстро потрусил к Сумасшедшему дому.
Вдруг Вика различила еще один звук – звук очень тихих, рысьих, частых шагов. Он приближался к ней сзади, вдоль глухой стены поликлиники. Она быстро повернулась и обмерла: прямо на нее из темноты летел кто-то черный и быстрый. О, если бы это был мастифф, как ей показалось в первую секунду! Но это был человек, черный человек, сливавшийся с темнотой. Только его лицо белело и приближалось. Вика хотела посторониться, исчезнуть, отпрянуть, но вместо этого лишь неуклюже дернулась. Бесшумный черный человек, скорее всего, ее не заметил и, когда он пробегал мимо Вика ткнулась прямо в него. Инерция его бега была такой мощной, что он не остановился, только споткнулся слегка и ударил рукой воздух перед собой, желая убрать нежданное препятствие. В вику он не попал: она как раз качнулась и сползла по стене на землю. Лишь долю секунды она видела лицо, страшно к ней приблизившееся.
Вика никак не могла сообразить, что же это такое сейчас с нею было. Она посмотрела на автостоянку. Там коренастые фигуры по-прежнему шумели и суетились. Двое неподвижно лежали на асфальте и рядом поблескивала какая-то черная лужица. Кровь! К стоянке со всех концов пустыря уже бежали люди, хотя первый посланный к Сумасшедшему дому гонец только пересекал садик. Прочие коренастые оглядывались по сторонам, а один вдруг стал что-то кричать и показывать пальцем в сторону глазной поликлиники. Вика пошевелилась, хотела идти, и сразу же тот, что показывал пальцем, убыстряя поминутно шаги и вынув что-то из кармана, пошел к ней. Она даже подумать ни о чем не успела, сорвалась с места и бросилась бежать вдоль стены в потемки – туда же, куда минутой раньше исчез черный человек с белым лицом. Топот ботинок коренастого преследователя участился и показался невыносимо громким и гулким. От него земля тряслась под ногами. Но скорее всего, это Вика сама так стучала каблуками, отталкиваясь от мерзлой земли.
Вика завернула за угол поликлиники. Тут она могла бы выскочить на проезд Испытателей, где так близко и уютно горели фонари, шуршали машины, топали люди. Однако сзади за нею бежало и кричало уже несколько человек (во всяком случае, так ей казалось). Прохожие на проезде Испытателей тоже стали останавливаться, прислушиваться и заглядывать в проулок, где оказалась теперь Вика. Поэтому она влезла в пролом покосившейся бетонной стены, некогда отделявшей что-то от чего-то – кажется скверик при глазной поликлинике от всего прочего мира. Скверик давно заглох. Тут валялись горы дикого мусора, снесенного со всей округи, торчали переломанные кусты и четыре бетонные ножки от разворованной на дрова скамейки. Вика задыхалась от бега и невероятности происшедшего. Волосы горячо взмокли под шляпой, сердце колотило в какое-то ребро-туп-туп-туп. Оно казалось тяжелым и твердым, как пестик в ступке.
Много спустя, секунды через четыре, мимо бетонной ограды, за которой укрылась Вика, промчались преследователи. Вика побоялась выглянуть в пролом и не знала поэтому, сколько их было. Наверняка целый табун! Погоня протопотала мимо и выбежала на проезд Испытателей. Оттуда донеслись сумбурные крики “Ушел!”, “Да здесь вон какая толпа!”, “Здесь мужчина не пробегал?”, “Его тут машина явно ждала!”, “Вы не заметили, не отъезжала отсюда какая-нибудь машина?” От этих вопросов и ответов поднялся невообразимый шум. “Да какой мужчина! – влез позже всех подтянувшийся по проулку старческий тенорок. – Баба это была. С автоматом. Я отлично разглядел. В Этакой стервозной шляпе”. Это мнение подтвердил гулко и грозно ухнувший голос мастиффа, тоже, оказывается, принимавшего участие в споре. Этот знакомый голос вернул Вику к действительности. Времени не было совсем. Она наконец отшвырнула в кусты гузынинскую палку, которую до сих пор держала в руках. Затем она пересекла скверик, глядя по сторонам и вниз, чтоб не подвернуть ногу на какой-нибудь бутылке, обогнула очередной ряд мусорных баков (почему-то они в этих местах встречались на каждом шагу) и преспокойно вышла на свет божий, то есть на Генерал-губернаторскую улицу, бывшую Куйбышева. Выбираясь из тени и мусорных куч, Вика сняла шляпу Гузынина, смяла ее вчетверо и сунула в сумочку, переброшенную через плечо на спину, как портупея. Пусть теперь ищут бабу в стервозной шляпе! Да и Генерал-губернаторская – улица тихая, нежилая. В баснословные времена действительно проезжал по ней каждое утро генерал-губернатор, и тогда она вполне респектабельно выглядела со своими двухэтажными особнячками затейливой кирпичной кладки и рядами молодых веселых тополей. Но с той поры улица одичала. Она оказалась слишком узкой для городского транспорта. Тополя разрослись, постарели и были под корень спилены, а в кирпичных домишках больше никто не жил. Там помещались теперь неважные городские конторы и мелкие фирмочки с маловразумительными названиями. В этот вечерний час окна их были черны или светились покойницки-чахлым дежурным огоньком. Если б Вике не надо было теперь держаться подальше от людей, то ей, пожалуй, стало бы здесь страшновато. Однако по мрачной улице она уходила от настоящего страшного и поэтому не боялась ни пустых немых домов, ни резких теней решеток и веток, которые лежали на асфальте и напоминали трещины. Вика нарочно на них наступала: ей казалось, есть какая-то хорошая примета на этот счет.
Не было такой приметы. Либо она не помогала. Проснувшись поутру (а спала нынче Вика так крепко, что даже не заметила, что Пашка отсутствовал всю ночь), она отработанным до автоматизма движением накинула халатик, пустила воду в ванной, чтоб из горячего крана слилась холодная вода, поставила на огонь чайник и Анюткину гречневую кашу и включила телевизор с мыслью проверить часы. Она тут же остолбенела: с экрана на нее смотрел грубо, рукой самоучки намалеванный портрет Чарли Чаплина в котелке, но без усов. Взволнованный голос за кадром призывал население помочь милиции в задержании опасной преступницы, члена бандитской группировки, которая вчера вечером участвовала в покушении на известного бизнесмена Валентина Окаевича Малиновского. Валентин Окаевич был убит двумя выстрелами в голову из пистолета “Беретта” американского производства, когда выходил из машины у дома своей знакомой в районе улицы Лордкипанидзе (“Надо же, там еще и Лордкипанидзе какой-то припутался”, – подумала Вика).
Черно-белый портрет Чарли сменился цветным и шевелящимся изображением следователя по особо важным делам Пролежнева. Он вел дело Малиновского. В отличие от сдобных сотрудников агентства “Орлец” Пролежнев имел все приметы матерого сыщика – длинноватое лицо, густые неподвижные брови и впалые щеки. Его тонкий, будто аккуратно прорезанный ножом рот скрипуче изрек, что преступница, чей портрет создан одним из свидетелей, известным профессиональным художником (имя его, понятно, не называлось), работала в парке с другим киллером. Этот киллер, вооруженный “Береттой”, и уложил Валентина Окаевича Малиновского, а также его телохранителя Косыгина Сергея Даниловича. Другой раненый телохранитель, Шишебаров Сергей Макарович, находится в больнице в критическом
состоянии. Изображенная на портрете преступница прикрывала своего подельника автоматом Калашникова в руках. Автомат она унесла с собой, тогда как второй киллер (неизвестно пока, мужчина или женщина) бросил “Беретту” в тупике Испытателей (“Вонючая дорожка, где я влезла в дыру в заборе?” – догадалась Вика). Оба преступника скрылись в машине, очевидно, поджидавшей их в проезде Испытателей. Свидетели видели автомобиль “Лянча” лимонного цвета, примерно в это время, рванувший на большой скорости от шашлычной “Эдинбург”. План “Перехват”, как обычно, ничего не дал. Выяснилось, что “Лянча” днем была угнана у безработного Баева. Машина к настоящему времени уже найдена правоохранительными органами в лесу близ села Развитое. Автомобиль сильно обгорел. Человеческих останков в нем не обнаружено. Сейчас главное, чем располагает следствие – приметы женщины с автоматом. На вид ей лет 20-25 (“вот за это спасибо!” – подумала Вика), хрупкого телосложения, рост 160-165 см, вес 56-58 кг, лицо чистое, одета в черную куртку и в мужские ботинки на толстой подошве (“а вот это врете!”) Скорейшая поимка преступницы выведет следствие на главного исполнителя и на заказчика чудовищного преступления.При последних страшных словах Пролежнева в кухне невыносимо запахло паленой кашей.
– Мам, мы что, горим? – пискнула растрепанная Анютка. Она появилась в дверях кухни, жмурилась от яркого света, терла глаза и хныкала:
– Мамочка, подожди, не туши! Я сначала погляжу на пожар!
– Нет никакого пожара, – оборвала ее Вика. – Иди умывайся! Это каша подгорела.
– Ура! Выброси ее в ведро. Давай неполезную яичницу изжарим!
В “Грунде” Вика демонстративно обложилась бумагами, которые стали теперь для нее спасительной ширмой, и ушла в себя. В голове у нее царил полный сумбур. Хотелось сосредоточиться. Вечернее убийство Малиновского наделало шуму и в “Грунде”, хотя покойный не значился клиентом фирмы и даже в каком-то интервью назвал почему-то ее главу нечистым на руку конским барышником (Валентин Окаевич Малиновский, как писали газеты, был неординарной, яркой, самобытной личностью, настоящим самородком прогресса; он много делал людям добра). Конский барышник однако, успел уже пригнать в Нетск из Люксембурга телеграмму соболезнования. Клавдия Сидорова с утра выехала в цветочный салон, чтобы со свойственным ей вкусом назаказывать тропических букетов, корзин и венков на послезавтрашние похороны. Лишь Елена Ивановна подпортила приличную картину скорби сообщением, что покойный Малиновский в Сумасшедший дом ездил к любовнице, вице-мисс конкурса “Нетская лебедушка”. Эта лебедушка была четырнадцати лет от роду. Возраст Джульетты! Однако родители достались более продвинутые, чем сумасбродке из Вероны. С благословения семьи она оставила родную парту, потому как полюбила Валентина Окаевича. Вика не поленилась заглянуть в газету, где напечатали портрет покойного – упитанного, несимпатичного дяденьки с двумя подбородками, причем второй подбородок был много толще первого. Вика поразилась: совсем другие грезы были у нее в четырнадцать лет!
Сейчас же совсем стало не до грез: ее собственное изображение в шляпе располагалось рядом с фото Малиновского и было почти таким же крупным. Она не считала, что похожа на Чарли Чаплина, но со стороны виднее. А вдруг этот бездарный профессиональный художник и другие свидетели (интересно, кто такие?) смогут узнать ее просто на улице? Оставался еще и Гузынин, который Бог знает что может наплести, спасая честь своей беспутной жены. Конечно, можно пойти в милицию и рассказать, как было дело, но кто ей поверит? Ее же видели с автоматом! Это пакостный Гузынин откопал для нее такую клюку, которую в потемках приняли за автомат. Из-за Гузынина она торчала у глазной поликлиники. Убить его мало!.. Нет, надо успокоиться. Никто ее не узнает, не найдет, дело Малиновского скоро заглохнет (мало ли было заказных убийств?), а она, Вика, снова будет жить спокойно. Хотя спокойно она давно не живет и вчерашний вечер – только звено в цепи ее несчастий. Беды поодиночке не ходят. Уж эта-то примета всегда сбывается. Сбылась и на этот раз.
Пашка засветло оказался дома. Он был бледнее и измятее обычного. Вике он рассказал про срочный учет товаров в филиале, на Ордкипанидзе.
– А где это? – равнодушно спросила Вика и признала: Гузынин угадал, что именно будут врать влюбленные насчет прошедшей ночи.
Пашка добавил, что недалеко от склада убили бизнесмена, очень известного мясного и колбасного магната, некоего Малиновского.
– Да-да, я что-то сегодня такое слышала, – встала Вика.
Оказалось, что после убийства Пашку, как и всех, кто случился поблизости, замели в милицию. Сам Пашка ничего не видел и не слышал – у склада стены толстые, а он еще и радио включил, чтоб не так скучно было учет делать. В милиции к нему вдруг подскочил другой свидетель, какой-то тронутый шибздик в очках, и неожиданно ударил его по носу. И ведь ударил по тому самому месту, по какому долбанул веслом Бедржих Недозвал, когда проиграл Кубок доверия в девяностом году в Гере! Сосуд в носу тогда оперировали, а теперь этот шибздик его снова повредил. Пашка залил всю милицию кровью. Кровь еле уняли, а то отправился бы он к праотцам вслед за Валентином Окаевичем. “Неужели это Гузынин так разбушевался?” – удивилась Вика, а вслух вяло спросила:
– Ты вчера на складе учет с Лариской делал? Как и каждую ночь?
Пашкино бескровное лицо пошло багровыми полосами, а подбитый нос посинел. Изумление остекленило глаза. Из его широкой, мощной груди гребца вырвался тоненький не вздох, а свист.
– Ты… знаешь? как?.. ну что ж! пусть… – проговорил он и вдруг осел, обхватив голову огромными руками. Влага засочилась из его зажмуренных глаз, а что он при этом бормотал, не могла разобрать даже Вика, привыкшая к его лапидарной речи. Внятно слышалось только слово “Анютка”. Наконец он стал сморкаться кровью из больного носа и выбежал в ванную. Появился он оттуда только минут через двадцать. Его нос был еще мягок, лилов и не похож на привычный, но он твердым голосом объявил Вике, что полюбил другую. Полюбил, как не любил никогда в жизни; ни дня без этой любви он прожить не в состоянии. Он ответно любим. Ни на какие склады и объекты последние полгода он не ездил, а все это время любил и был любим. И вчера на Лордкипанидзе он любил и был любим – скрывать это бессмысленно. Он уходит к той, которую любит. Навсегда уходит. Вика должна понять его и простить: он все делал, чтобы его не полюбили. Не полюбить сам он не мог – она такая… В общем, весь “Спортсервис” хотел бы с ней сойтись. А сошлась она с ним, Пашкой, и вот теперь…
Он еще долго говорил. Вика раньше и вообразить не могла, что в русском языке столько односложных слов. В английском их сколько угодно – но в русском!.. Анютку Пашка бросать не собирался, но Вику бросал, и насовсем. Пусть она не обижается: это любовь! После всех этих слов Пашка долго рылся в шкафу и неловко, чертыхаясь, собирал вещи. Чемоданы ему прежде всегда укладывала Вика – сам он, как правило, хватал и метал комками все, что под руку попадало. Однажды в Липецк, на семинар по гидротренажерам он почему-то сам собирался. Он тогда умудрился забыть бритву и необходимую для официальных случаев белую рубашку, зато уволок Анюткины джинсы и Викин раздельный купальник.