Изнанка мюзик-холла

Я знаю только верхнюю часть туловища кассирши, чуть наклоненного вперед от привычки все время писать и от желания быть предупредительной... Она приходит в театр задолго до нас и уходит после полуночи. Как она передвигается? Есть ли у нее бедра, ступни – словом, тело, как у всех женщин? За двадцать четыре года, проведенные за обшарпанной конторкой, всему этому давно пора было растаять и сгинуть.

Да, ящерица, славная маленькая ящерица, вся сморщенная, хрупкая, древняя, но, в общем, не столь уж робкая: в ее тоненьком голоске звучат властные нотки, она равномерно изливает на всех доброту – свойство тех, чье могущество незыблемо. С официантами из кафе она обращается как с шумливыми мальчуганами и шикает на них, словно учительница, на артистов же смотрит как на безнадежно испорченных, несмышленых или попросту больных детей. Старый бригадир рабочих сцены, седой человек в синей блузе, разговаривает с ней почтительно, как юноша: ведь он служит в театре всего восемнадцать лет!

В глубине души кассирша чувствует себя незыблемой и утомленной, как само здание театра, а стена ее конуры, которую никогда не белят и не красят, покрывается лоснящейся чернотой, неистребимым слоем грязи: я невольно думаю об уцелевших за долгие века следах копоти от навеки угасшего светильника в пещере Кумской Сивиллы...

Именно от нее, от нашей благожелательной сивиллы, я уже три месяца получаю сведения о том, полон ли зал до отказа или только наполовину, томятся ли в забвении холодные напитки или же льются рекой. Она сообщает мне, как я сегодня выгляжу, какое настроение на галерке и успешно ли выступила сегодняшняя дебютантка.

Кроме того, я узнаю, что на улице холодно или что погода опять сырая... Погода? Что она знает о ней? Разве, собираясь в свою продуваемую ветром конуру, она не выходит из такого же сумрачного подвала, где-то там, вдалеке, разве путешествует не в метро, под землей, вечно под землей?..

До кассирши докатывается приглушенный звук оркестра, иногда принося на волне музыки вскрик вульгарного, простонародного сопрано... Слышен треск аплодисментов, как будто где-то вдали осыпаются камни.

Кассирша прислушивается и говорит мне:

– Вы слышите? Это хлопают маленькой Жади. Она хорошо пошла у нас. Это, конечно, потому, что у нее есть стиль, собственный стиль...

Голос у кассирши сдержанно-доброжелательный, но все же я угадываю в нем тайное осуждение, снисходительное презрение ко всему и всем в мюзик-холле...

Кассирша любит темный и грязный театр «Фоли-Гобелен», любит свою конуру, свои клумбы из пьяных вишен... То, что происходит на сцене, ее совершенно не касается. Когда я выхожу оттуда, запыхавшаяся, полуживая от волнения, я кричу ей:

– Как замечательно нас принимают сегодня, что за чудная публика! Вызывали четыре раза!

Она с улыбкой отвечает:

– Вам сейчас надо поскорее добежать до гримерной и хорошенько растереться одеколоном, если не хотите заболеть.

И больше ни слова, только умудренный жизнью взгляд, окидывающий меня от расстегнутого ворота до босых ног в шлепанцах.

Именно здесь, в жарком и темном инкубаторе «Фоли-Гобелен», вылупилась несносная маленькая Жади: ноги подвижные, нервные и чуткие, словно усики насекомого, голос пронзительный и ломкий, поминутно срывающийся – как лапки насекомого, что отрываются и вырастают снова, – позавчера, беседуя с кассиршей, я восхваляла исключительные достоинства этой певицы, рожденной для танца.

– Да, – призналась кассирша, – надо сказать, она вошла в моду, только и всего. Говорят, будто она страшно пикантна, будто у нее есть изюминка, будто в ногах у нее сидит бесенок – да мало ли что еще? Но видели ли вы ее маленькую дочку? Нет? Что за прелесть, мадам, это настоящая красавица! А какая славная, а какая воспитанная! Всего два года, а уже умеет говорить «спасибо», «пожалуйста» и посылать воздушные поцелуи!.. А какая умненькая! Ее можно оставить одну хоть на целый день, вы только подумайте!

И я думаю. Думаю о том, что в темном углу под лестницей театра «Фоли-Гобелен» скрывается печальный моралист, сдержанный и умудренный судья. Наша морщинистая сивилла не кричит нам: «О вы, несчастные, заблудшие создания, неужели слова «семья», «мораль», «чистота» стали для вас пустым звуком?» Нет, она улыбается и шепотом начинает фразу, конец которой повисает в воздухе:

– Вы только подумайте!..

Этого достаточно, чтобы я представила себе убогую комнатушку в предместье и в ней умненькую двухлетнюю крошку, которая сидит одна, взаперти, и спокойно дожидается, когда ее мама кончит танцевать...

НОСТАЛЬГИЯ

– Это я, мадам, костюмерша. У вас есть все, что вам нужно?

– ...!

– Ага! Сюрприз, не так ли? Я знала, что произведу впечатление. Ну да, это я! А вы не ожидали увидеть здесь вашу старую Жанну из «Эмпире-Клиши»? Ну да, я провожу зиму в Ницце, как делают англичане. Как ваши дела? Вы по-прежнему всем довольны?

– Я тоже, хотя могла бы кое-что рассказать...

– Да-да, конечно, сейчас я вас одену. В первой пьесе у вас голубое платье или вот этот розовый пеньюар?

– Ну хорошо! Вы объяснили, и я больше не перепутаю. А он прямо-таки роскошный, один сплошной муслин, и ничего сверху. Хорошо обрисовывает фигуру. Помните? У малышки Мириам в «Эмпире» был почти такой же костюм.

– ...?

– Ну как же, малышка Мириам, она выступала в «Апофеозе авиации», в ревю, которое давали этой весной!.. А у вас в «Эмпире» был совсем другой костюм, верно?

– ...?

– Да тот, что вы надевали прошлой зимой! Крестьянская юбка, на голове платок, сабо... Когда я прочла здесь ваше имя на афишах, у меня сердце екнуло: я увидела вас перед собой, словно на сцене в «Эмпире», мне показалось, что я все еще там!

– ...?

– Скучаю, я? Ничего подобного. Чтобы заскучать, нужно иметь время. А я здесь очень занята: я сама убираю гримерные, здесь не держат уборщика, ведь театр такой маленький! А еще утренники два раза в неделю! А еще лекции: мне надо быть здесь на тот случай, если дамам в зале понадобится что-нибудь зашить или заколоть булавкой... Во время спектакля, надо сказать, в коридоре неуютно: я мерзну на своем стуле. Засыпаю а иногда, просыпаясь, думаю, что я все еще в «Эмпире-Клиши». Еще бы! Ведь я пятнадцать лет прослужила костюмершей в одном и том же театре! И все пятнадцать лет работала не за страх, а за совесть, я вправе это сказать. За все время ни одного замечания от мадам Варне, от «хозяйки», как вы ее называли... Вот уж действительно достойная женщина, мадам! Может статься, лодырей не жаловала, но зато была справедливая! Кто у нее работает, тот своих трудов не жалеет, это уж точно. Помните, в последнем ревю мне надо было одеть шестнадцать дам, восемь в коридоре и восемь на лестничной площадке, которую превратили в гримерную, потому что места на всех, не хватало. Нельзя сказать, чтобы это было удобно: когда раздеваешься, не очень-то приятно видеть, как мимо тебя то и дело кто-то шмыгает по лестнице... Ну и сквозняк, конечно... А их еще было шестнадцать! Я себе все пальцы исколола крючками. Так вот, мадам, ни одна из них по моей вине не опоздала на выход.

– ...?

– Нет, отчего же, мне здесь нравится! Почему вы решили, что я недовольна? Господин Лафужер очень добр. Он взял в театр моего сына, мой сын сегодня дебютирует.

– ...?

– Нет, не как актер, что вы! Он взял его бутафором. И выходит, у вас обоих сегодня дебют. Ради сына я и перебралась сюда – поправить ему здоровье. Доктор сказал: «С такими бронхами надо жить на юге». И господин Лафужер нанял нас обоих!

– ...?

– Нет-нет, вы не опаздываете! Неужели, по-вашему, здесь можно опоздать? Если спектакль назначен на половину девятого, то в лучшем случае он начнется в девять. Ах! Мы ведь уже не у мадам Варне! Я всегда говорю: главное в мюзик-холле – это точность!