Изольда Великолепная
Шрифт:
Платиновые нити. Белые алмазы.
И мастерство главной составляющей чуда.
А теперь еще и оберег. Не то, чтобы Кайя нуждался в защите, но… о нем прежде не беспокоились. Странное ощущение. Счастья? Пожалуй, полной умиротворенности.
Но время уходит. И Кайя отчаянно цепляется за каждую секунду. Слушает дыхание. Себя.
Огонь, который почти погас.
Стрекот сверчка где-то за шпалерой.
Шелест одеяла, соскальзывающего – на сей раз Кайя не имел ничего против – с Изольды. Жаль, что покоя осталось так мало.
Рассвет наступал с востока, возвращая краски витражам. Где-то
Она зевает, чешет нос и бормочет:
– Уже пора?
– Нет еще. Спи.
Иза кивает и подтягивает колени к груди. Замерзла? Ей нельзя замерзать. Ее бы спрятать и от холода, и от жары. Вернуть туда, где безопасно. Но это – не выход. Кайя осознает, только с собой справиться сложно. И сейчас он начинает понимать отца. Почти.
– Ты о плохом думаешь, – Иза все-таки приоткрывает один глаз. – Прекрати здесь думать о плохом. А то укушу.
Кайя хмыкает и трется подбородком о затылок. Ее волосы пахнут лавандой, и это тоже замечательно, как все остальное в ней. Одержимость – странная штука, но не такая неприятная, как ему представлялось. Скорее наоборот. И само по себе это внушает опасения: Кайя теперь не знает, насколько объективно он воспринимает происходящее вовне и насколько адекватно на это реагирует.
– Я тебе говорила, что ты красивый? – она открыла оба глаза. Сонное и родное существо.
– Мужчинам такое не говорят.
– А что говорят?
Кайя никогда не задумывался.
– Можешь сказать, что я мужественный.
– Ты мужественный, – соглашается Изольда, зевая. – И красивый. А я хочу есть. Нас ведь покормят?
– Обязательно. Погоди, я сейчас.
Отпускают его с явной неохотой. Иза переползает на его место и натягивает одеяло до подбородка. Взгляд неодобрительный, но вопрос из упрямства не задаст.
Корзина стоит там, где и было обещано. Внутри – глиняная бутыль с молоком, пара кубков, свежий хлеб, сыр и что-то воздушное, ломкое, явно предназначенное для Изольды.
– М… – она дергает кончиком носа. – Кто это такой заботливый? Урфин, да?
Из постели Иза выползает, завернувшись в одеяло, чересчур большое для нее. И оно волочится сзади павлиньим хвостом. Кайя все-таки не сдерживается, хохочет.
Он уже и не помнит, когда в последний раз столько смеялся.
– Весело, да? – Иза подбирает полы и пытается изобразить реверанс. – Кто вчера халатик порвал? А меня в него знаешь, как наряжали? С песнями… у вас тут жуткие песни. Даже меня пробрало.
Она забралась на колени и поделилась куском одеяла. Все это было на редкость неприлично, но довольно уютно.
– Это обычай, – Кайя открыл бутыль и честно поделил молоко пополам, ну или почти пополам. Изольда маленькая, в нее вряд ли много влезет. – Невесту и отпевают, чтобы судьбу разжалобить. Чтобы та не подбрасывала беды, которые в песне поются.
– То есть, восстание из могилы мне не грозит?
Кубок она держала обеими руками, сосредоточенно отхлебывая молоко.
– Кайя, – Иза поставила кубок на подлокотник. – Я не знаю ваших обычаев. И могу ненароком поступить… не совсем правильно.
Если откинуться назад и посмотреть
вверх, то в поле зрения окажется знакомая весьма картина – шея и подбородок. Задумчивый такой подбородок. Я бы сказала, решительный.А вот по шее молочная дорожка ползет.
Белым по черному.
Их Светлость ныне подзабили на хорошее воспитание, и я не против. Мне вообще хорошо. Мляво, как сказала бы мама и была бы права совершенно. Иным словом это состояние расслабленности, полной удовлетворенности от жизни, не опишешь. Мне и двигаться-то лень.
Я и не двигаюсь. Сижу, любуюсь супругом.
Он и вправду красивый, хотя не думала раньше, что мне нравятся подобные… мужчины. Чтобы мышцы, масса и все такое. Нет, Кайя, пожалуй, не перекачанный, скорее уж крупный.
– Ешь, – он подсовывает тонкое сладкое печенье по виду напоминающее хворост. А к нему – соленый сыр. В целом с молоком неплохое получается сочетание.
Урфину – а не сомневаюсь, что чудо-корзинка его рук дело – готова все грехи разом отпустить.
Есть-то я ем, но вопрос остался открытым. Помнится, большая часть обрядов и суеверий на первые два дня завязано. Один я пережила, осталось сегодняшний вынести. Вот не может такого быть, чтобы жизнь не подбросила грабли на пути.
– Ну… – Кайя вытирает молочную дорожку и пересаживает Нашу Светлость на другое колено. – Про платье ты знаешь, а больше я ничего такого не припомню.
Та-а-ак, что я с его точки зрения знаю?
– Тебе ведь сказали? – уточняет он и понимает, что ничего мне не сказали. – Ты… ты не могла бы надеть красное платье?
– Зачем?
Он чудесен, когда смущается. Я уже знаю, что смущение начинается с кончиков ушей, которые пламенеют, аки костер пионера. Но Наша Светлость не собирается отступать. Ей, конечно, все равно, какого колеру платье надевать – все хороши – но интересно же.
Интерес запиваю молочком.
Век бы так сидела.
– Видишь ли, – Кайя трогает мои волосы и вздыхает. У него на редкость многозначительные вздохи получаются. – Белый цвет – девичий. А красный – женский. И традиционно…
Ладно, Наша Светлость ныне сообразительные. После брачной ночи девица превращается в женщину, о чем и сообщает всему окружающему миру. Вдруг да сомневающиеся найдутся.
– А если бы я розовое надела, как собиралась? – спрашиваю сугубо из вредности, ну и еще, чтобы Их Светлость знали: о местных приметах лучше предупреждать заранее.
Он снова вздыхает, мрачнеет и признается:
– Тогда, боюсь, обо мне пошли бы нехорошие слухи.
Ну да, и насмешек наглотался бы. Вот интересно, почему Ингрид меня не просветила? Ведь в курсе же была. И я понимаю, что она мужиков в принципе недолюбливает как класс, но Кайя же не виноват в ее несчастьях.
Мужа утешаю печенькой. Будет ему красное платье для душевного спокойствия.
В комнате было сумрачно: плотно задернуты шторы, камин догорел.
Девочки спали и спать им будет дозволено долго: свадьба нарушила привычный распорядок дня. Леди Льялл появится ближе к полудню – вчера от нее пахло кларетом и черничным пирогом, что являлось молчаливым свидетельством визита сенешаля – и будет маяться мигренью. А значит, уроки игры на клавесине отменяются, впрочем, как любые иные уроки.