Изумительное буйство цвета

«Кто здесь?» — говорила я старческим голосом.

«Двойное остекление не требуется?» — говорил он.

«Нет, спасибо», — говорила я и закрывала дверь.

Когда я открывала дверь, чтобы дать ему войти, он едва не сгибался пополам от смеха. Я вела его к креслу в гостиной.

«Миссис Харрисон! — кричал он между приступами смеха. — Нам необходимо выпить чашечку чая».

Бабушка приносила чай и тарелку шоколадного печенья. Она подмигивала мне за дедушкиной лысой головой.

«Мистер Харрисон любит свои замки, — говорила она. — Всегда любил».

«Все правильно, — говорил он. — Я всегда любил замки».

Так что замки у них были на окнах, на задней двери, на двери сарая и на запасной калитке. Бабушка с дедушкой были хрупкие и легко уязвимые, но воры к ним никогда не залезали. Даже они знали, что не стоит и пробовать. У дедушки была привычка раз в месяц делать обход и проверять все замки. Думаю, ему бы даже хотелось, чтобы грабители сделали попытку, тогда бы он смог поздравить себя со своими замками.

— Они оба лежали в кровати мертвые, — сказал Мартин.

Я пытаюсь представить, как они лежат рядом и умирают вместе.

— До того, как состоятся похороны, должны произвести вскрытие. Подозрительные обстоятельства.

Мне непонятно, что здесь подозрительного. Почему нельзя умереть вместе, если так хочется?

Мы проходим через заднюю дверь, которая заперта на висячий замок и цепочку, так как прежний замок слишком сильно поврежден. Сила Мартина просто поразительна.

Ничего не изменилось. В доме пахнет почти так же, как всегда пахло раньше: кремом для обуви, жареной картошкой, горячим утюгом. Дом кажется старым и скрипучим. Я ощущаю вокруг медленные движения старичков. Какой-то новый, тошнотворный запах идет из кухни, поэтому иду туда посмотреть. Желтые поверхности, как всегда, чисты. На столе — завтрак для двоих. Сине-белые полосатые чашки и блюдца стоят в ожидании кофе. Молочный кувшин такого же цвета — посредине; там, где следовало быть молоку, образовалась плотная желтая корка. Ножи, вилки и ложки блестят чистотой. Бабушка всегда после мытья натирала их до блеска.

— Мне нравится, когда моя посуда блестит, — обычно говорила она. — В наши дни людей это совсем не волнует. А у меня не так. Люблю, когда в ней видно мое лицо.

Помню, как я брала ложку и пыталась рассмотреть в ней свое лицо. Никак не могла понять, почему оно там вверх ногами.

«Она показывает тебе, хорошая ли ты девочка», — говорил дедушка.

Вскоре я обнаружила, что на другой стороне выгляжу нормально, и все недоумевала, почему это они не объяснили мне все подробно. Я ведь переживала, хорошая я, или плохая.

На плите две тарелки; на них аккуратно разложены бекон, яичница, бобы, колбаса и поджаренный хлеб; все абсолютно одинаково на каждой тарелке. Яичница посередине прогнулась и затвердела, на хлебе появилась серая плесень, колбаса сморщилась, бобы торчат из томатного соуса, который тоже затвердел и растрескался.

Мартин видит, что я смотрю на все это.

— Мне не захотелось выбрасывать, — говорит он. — Я подумал, что это может помочь выяснить, что же произошло. Улики.

Мне тоже не хочется выбрасывать, несмотря на запах. Мне в этом видится некая характерная черта их совместной жизни. Миссис Харрисон — в кухне, мистер Харрисон — смотрит телевизор. Картина жизни, которой больше нет. Поколение, которое видело начало века и пережило две мировые войны.

Иду взглянуть на спальню, где Мартин их нашел. Покрывала лежат на своих местах, и можно рассмотреть следы от двух тел, лежавших бок о бок; два углубления, просуществовавшие на этих кроватях более семидесяти лет. Видно, с какой стороны спал дедушка: он был тяжелее бабушки. Нужно было давным-давно уговорить их купить новую кровать.

Бабушкина щетка для волос и расческа аккуратно разложены на тумбочке, деревянные ручки с перламутровой мозаикой. Будучи маленькой, я часто играла с ними, водя пальцем по ложбинкам, поглаживая гладкое дерево. На тумбочке кружевная скатерть и трехстворчатое зеркало, в котором можно увидеть, как ты сама себя рассматриваешь.

На дедушкиной тумбочке книга по садоводству, хотя в последние годы от роз ему пришлось отказаться. Здесь же электрический чайник, в котором они видели изобретение, принципиально изменившее жизнь. Когда я у них гостила, мне было слышно, как чайник закипал каждое утро ровно в шесть.

— Поспи еще, — говорила бабушка. — Не вставай с нами. Мы постарше тебя. Нам не нужно много спать.

Но я все равно просыпалась, когда чайник начинал урчать и булькать; вода в нем закипала. Тогда я ждала, пока, в 6.15, не встанет дедушка. Я слушала, как разливают чай, так привычно и спокойно, и как звенит посуда, когда дедушка передает бабушке чашку с блюдцем. Они разговаривали шепотом, и я улавливала отдельные слова: «Маргарет… георгин… дождь… Китти…» Через какое-то время я обычно переворачивалась на другой бок и засыпала, разнежившаяся от предсказуемости их действий.

На бабушкиной тумбочке возле кровати часы, настольная лампа и очки.

Насколько я помню, она всю жизнь читала «Джейн Эйр». Я обычно наблюдала за ней во время чтения. Время от времени она переворачивала страницу, иногда вперед, иногда назад, а я замечала, что глаза ее не движутся. Она не читала. Может, она и не умела читать, а просто позволяла себе несколько минут мирного отдыха, избавляя себя от необходимости оправдывать свою бездеятельность.

Я нахожу «Джейн Эйр» на полу, две чашки с блюдечками так и стоят на подоконнике в пятнах от последних капель чая. Перед тем как умереть, они попили чай, а вот к завтраку чай уже не приготовили.

На стене висит их свадебная фотография. Черно-белая, они на ней держатся очень прямо, в одном уголке по стеклу пошла трещина. Двое свежих молодых людей, совсем не похожие на бабушку с дедушкой. Он красив и похож на Адриана на фотографии, хотя в реальной жизни я никогда не могла обнаружить между ними сходство. Она высокая, черноволосая, немного похожа на меня теперешнюю. Ни один из них ничем не напоминает Маргарет, мою мать. Я внимательно изучаю фотографию, стараясь постичь, что же было у них на уме, когда их снимали. Они кажутся такими молодыми. По их лицам ничего невозможно прочесть.