Изумленный капитан

Старик молча жевал губами, что-то обдумывая.

– А вещи где?

– Не успела взять…

Старик неодобрительно покачал головой.

– Нечего делать, поедем.

И пошел к саням.

– Михалка, дай вульфов кожух, – обратился он к мужику, стоявшему у ближайших саней.

Через минуту подводы одна за другой выезжали из Гостиного двора. На передней, рядом со стариком, сидела Софья, укутанная в длиннополый кожух. Она спрятала лицо в высокий воротник и боязливо глядела по сторонам.

Замелькали березки Большой Перспективной дороги. Улетела в сторону Переведенская слобода.

Слезы навернулись у Софьи на глазах. Ей было тяжело расставаться с Сашей, уезжать, даже не предупредив его об этом. Но отступления не было.

Все равно, рано или поздно, ей пришлось бы бежать от Шереметьевых: упрямая графиня никогда не продала бы ее Возницыну – зачем было ей это делать? Жизнь же в графском доме на положении сенной девушки давно стала Софье в тягость. Графиня относилась к Софье немного мягче, нежели к остальным «верховым» девушкам, и они начали уже перешептываться и неодобрительно поглядывать на Софью. Ко всему этому прибавилось еще одно: новый домоуправитель. От него можно было каждую минуту ждать какой-либо неприятности. Софья видела, что Галатьянов долго не выдержит, вновь начнет приставать к ней со своими нежностями.

…Подъезжали к маленькому мосту через Фонтанку. Завидев подводы, из караульной избы, стоявшей у самого моста, вышел солдат проверять документы. Подводы остановились. Софья совсем закрыла лицо воротником кожуха.

– От обер-гоф-фактора Липмана, в Смоленск четыре подводы, – сказал старик солдату и сунул ему полтину.

Солдат зажал полтину в кулак и весело крикнул:

– Проезжай!

Питербурх остался позади.

VI

Среди зимы, в самые тимофеевские морозы, неожиданно ударила оттепель.

Целое утро лепил мокрый снег и закапало с крыш. А к полудню мокрый снег перешел в самый настоящий дождь. Дерновые крыши Переведенских слобод сразу оголились, стали грязно-бурыми. У дворов повытаяли занесенные снегом мусорные кучи. Чахлые березки Большой Перспективной дороги стояли какие-то ощипанные, неприглядные.

Не верилось, что средина января. Больше походило на сырую, промозглую осень.

Возницыну как-то в последнее время не везло: он так ждал медицинского осмотра в Военной Коллегии, надеялся на него, а вышло из рук вон плох. Доктор Энглерт, пузатый чорт, не соглашался с Герингом, который говорил, что у Возницына «повредилась кровь». Энглерт не хотел опорочивать мнение своего товарища и уклончиво отвечал, что о болезни Возницына «рассудить неможно», потому-де, что она – внутренняя и «никакими знаками не видимая». И настаивал на одном: фебрис.

В этом пузатый Энглерт не ошибся: после большого перерыва к Возницыну два дня тому назад снова вернулась лихоманка. Она трясла его ежедневно. Возницын пожелтел, осунулся.

Вместо долгожданного освобождения от воинской службы Возницына только отпустили в дом на год для поправки здоровья.

Возницын злой возвращался к себе в Переведенские слободы. Он шел, не разбирая дороги, по самой середине улицы, ставшей за несколько часов непролазно-грязной. Он шел и думал о том, что сказать Софье. Последняя новость, безусловно, огорчит ее.

Может быть, решиться и просто тюкнуть топором по пальцу, чтобы появилась настоящая причина уйти из службы. Но это делать было рискованно, особенно сейчас, после осмотра: указы строго карали за умышленное членовредительство.

Кроме этой неприятности Возницына начинало беспокоить еще одно: он больше недели не видел Софьи. Когда в прошлый вторник они с Афонькой вернулись из бани, жена Парфена передала ему, что в их отсутствие прибегала Софья. После этого прошло уже шесть дней, а Софья не появлялась.

Возницын торопился домой.

– Софьи Васильевны не было? – спросил он у Афоньки, переступая порог своей горницы.

– Нет, Александр Артемьич. Кушать подавать?

Возницын отказался от обеда. Он снял портупею, кинул шпагу на стул возле кровати, разулся и лег в постель, укрывшись епанчой.

Афонька уже знал, как надо поступать в таком случае: он навалил на барина всю одежду, какая была у них – старый бострок, зеленый кавалергардский кафтан, короткий полушубок, шинель, а сверх всего – свой кожух.

На постели возвышалась целая гора, а Возницыну все равно было холодно, зуб не попадал на зуб.

Афонька побежал в кабак за водкой.

Возницын лежал, трясясь в ознобе. Голова его, казалось, разрывается на части. Лихоманка в этот раз подхватила не хуже, чем тогда, впервые, в Астрахани.

Мысли его мешались.

Вдруг, сквозь всю толщу наваленной на него одежды, Вознищын услышал в сенях какой-то шум и говор нескольких голосов. Ему показалось, будто назвали его фамилию.

Возницын высунул ухо и услышал: Парфен божился, убеждая кого-то в том, что говорит истинно.

Дверь в горницу внезапно отворилась. Вошли люди.

– Мы ищем их, а они лежат и тешатся! – сказал насмешливо знакомый голос.

Возницын совсем высунул голову и смотрел, не веря своим глазам: посреди горницы, рядом с полицейским солдатом в васильковой шинели, стоял Галатьянов. В дверях торчали бороды каких-то двух мужиков.

«Должно быть, привиделось!» – подумал Возницын, но все же сказал: – Закрывай двери, не студи избу! Чего надо?

– Мы пришли за дворовой девкой графа Шереметьева, Софьей Васильевой, – ответил солдат. – Она сбежала от господ. Вот они, – указал солдат на Галатьянова: – графский домоуправитель, сказывают, что ты, ваше благородие, ее укрываешь!

– Какая девка? Что ты чушь мелешь? – вспылил Возницын.

Он туго соображал, в чем дело.

– Не прикидывайтесь дурачком! Неделю, как сбежала, а он – будто не ведает! Отдавайте нам свою Софьюшку – по ней плеть скучает, – сказал зло Галатьянов.

Наконец, Возницыну все стало ясно: Софья убежала тогда, в прошлый вторник. Это он, проклятый домоуправитель, допек ее.

Возницына заколотило еще сильнее прежнего.

– Вон она у стеночки лежит, – захохотал один из мужиков, выглядывая из-за косяка.

Галатьянов, казалось, только и ждал этих слов. Он быстро подбежал к кровати и рванул с Возницына все эти кожухи и шинели.

Тогда Возницын вскочил, в ярости отбрасывая от себя всю остальную одежду, заботливо наваленную на него Афонькой.

С перекосившимся от злобы лицом и воспаленными красными глазами, взлохмаченный и худой, – он был дик и страшен.

– Вон, мерзавец! – истошным голосом заорал он, хватая со стула шпагу и кидаясь к незваным гостям.

Гости, давя друг друга, посыпались вон из горницы. Бородатые мужики первыми юркнули в сени. За ними выкатился побледневший полицейский солдат. Сзади всех, вобрав голову в плечи, мчался Галатьянов.