Изумруды к свадьбе (Властелин замка, Влюбленный граф)

Старик не слышал Женевьевы, не понимал, что она ему говорила, его взгляд остановился на мне. Я пыталась заговорить с ним, но перед моими глазами неотступно стояло видение той, похожей на келью, комнаты с сундуком, в котором хранились власяница и плетка.

Он, совершенно очевидно, был фанатиком. Но почему? Что сделало его таким? И какова была жизнь Франсуазы в этом доме? Почему она умерла после того, как с ним случился удар? Неужели потому, что не могла бы вынести его смерти, не смогла бы жить без него? Без этого человека, похожего на труп с широко раскрытыми глазами, живущего в мрачном доме с кельей и сундуком?

Однако не каждый мог бы посчитать такую судьбу столь же замечательной, как казалось это мне…

Я попыталась разобраться в своих мыслях. Замечательная судьба… когда человек страдал от выпавшей на его долю участи — да, именно это слово являлось наиболее подходящим — и решил лишить себя жизни?

Но почему… почему? То, что сначала казалось простым любопытством, превратилось теперь в настоятельную необходимость докопаться до правды. И в этом не было ничего удивительного. Страстный интерес к делам и жизням других людей был изначально заложен во мне. Да, во мне всегда жило неуемное желание знать, как и что думают люди, как срабатывает их ум. Это мне было столь же интересно, как и знать, почему художник выбрал для своей картины тот или иной сюжет, почему представил его именно в таком виде, почему использовал такой колорит…

Старик никак не мог оторвать от меня глаз.

— Я не в силах как следует рассмотреть вас… Не могли бы вы подойти поближе? — попросил он.

Я подвинула свое кресло вплотную к нему.

— Это была ошибка, — прошептал он, — это, была ошибка… — Он говорил сам с собой, и я взглянула на Женевьеву, которая была занята шоколадом. — Франсуаза не должна знать…

Я поняла, что его рассудок странствует в прошлом, и подумала, что его состояние со времени нашего предыдущего визита заметно ухудшилось.

Тем временем старик внимательно посмотрел на меня:

— Вы сегодня молодец. Совсем спокойны.

— Благодарю вас, я чувствую себя хорошо.

— Ошибка… Это мой крест, но я оказался не настолько сильным, чтобы нести его.

Я молчала, раздумывая, не позвать ли Мориса. Но тут старик откинулся на спинку кресла, как будто испугался меня. От резкого движения плед соскользнул с его колен и упал на пол. Я нагнулась, подняла плед и хотела накрыть старика, но он вдруг отшатнулся и закричал:

— Иди прочь! Оставь меня в покое! Ты знаешь мой крест, Онорина.

— Позовите Мориса, — сказала я, и Женевьева выбежала из комнаты.

Старик схватил меня за руку; я почувствовала, как его ногти впились в мое запястье.

— И не ты виновата, — лихорадочно зашептал он. — Это мой грех. Мой крест. И я буду нести его до самой смерти… Почему ты не?.. Почему я?.. Какая трагедия… Франсуаза… маленькая Франсуаза. Пойди прочь! Не трогай меня! Онорина, зачем ты вводишь меня в искушение?

Морис поспешно вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил нам через плечо:

— Вам лучше уйти.

Затем Морис снял крест, висевший на шее старика, и вложил в его руку.

Мы с Женевьевой вышли из комнаты.

— Это было так страшно, — прошептала я.

— Вы испугались, мадемуазель? — спросила Женевьева почти с радостью.

— Его мозг запутался в каких-то давних воспоминаниях.

— Он часто бывает в таком состоянии. В конце концов, он ведь очень стар!

— Нам не следовало приходить сюда.

— Именно это и говорит папа.

— Вы имеете в виду, что он запрещает вам приезжать к дедушке?

— Не совсем так, потому что он не знает, когда я здесь бываю. Но если бы узнал, то наверняка запретил бы.

— Тогда, значит…

— Дедушка — отец моей мамы. И именно поэтому папа не любит его. Да он и маму тоже не любил, разве не так?

Пока мы ехали обратно в замок, я сказала Женевьеве:

— Он принял меня за кого-то другого. Раз или два он назвал меня Онориной.

— Так звали мать моей мамы.

— Кажется… он боялся ее.

Женевьева на мгновение задумалась.

— Очень странно, что мой дедушка мог бы кого-нибудь бояться.

Я не могла удержаться, чтобы не рассказать Нуну о нашей поездке в Каррефур. Она покачала головой:

— Женевьева не должна туда ездить. Так было бы лучше.

— Но она хотела навестить дедушку в первый день Нового года, потому что у вас существует такая традиция.

— Что хорошо для одних семей, плохо — для других. К тому же традиции — это удел бедняков. Они придают какой-то смысл их жизни.

— Но мне кажется, что им радуются и богатые, и бедные. Однако вы правы: нам не следовало ездить в Каррефур. Дедушка Женевьевы начал бредить, и это была малоприятная картина.

— Мадемуазель Женевьеве лучше ждать, пока он не пошлет за ней, а не наносить самой неожиданные визиты.

— Он, наверное, был совсем другим, когда вы жили там… когда Франсуаза была ребенком.

— Он всегда был очень суровым человеком. И по отношению к самому себе, и к другим. Ему следовало бы стать монахом.

— Думаю, что у него возникали такие намерения. Я видела странную, похожую на келью комнату, где, мне кажется, он спал какое-то время.

Нуну снова кивнула.

— Такой человек никогда не должен жениться, — заметила она. — Но Франсуаза не знала, что происходит. Я пыталась сделать так, чтобы девочка ничего не замечала, чтобы все казалось ей обычным и естественным.

— А что происходило? — спросила я.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Он не был создан для отцовства. Ему хотелось превратить свой дом… в монастырь.

— И ее мать, Онорина…

Нуну отвернулась.

— Она была инвалидом.

— Нет, — сказала я, — детство Франсуазы совсем нельзя назвать счастливым… Отец — фанатик, мать — тяжело больной человек.

— Но я знаю, что девочка была счастлива.

— Да, если судить об этом по урокам игры на фортепьяно и любви к вышиванию, можно сказать, что она была счастливой. Франсуаза пишет обо всем этом так, будто получала от занятий большое удовольствие. Когда ее мать умерла… она очень переживала?