Изваяние
Шрифт:
Но вдруг время остановилось. Время остановилось, но часы шли. И от того, что шли часы, остановившееся время казалось еще более загадочным и страшным.
Человек вспомнил, что кроме того, что он человек, он еще и генотип. Слово "генотип" перешло из учебника генетики в бытовую разговорную речь. Оно было на устах у всех.
Генотип. Что это значит? Это значит, что каждый индивид-это одновременно и род. Ведь он, кроме себя, носит в себе бесконечное количество других. Это гены. Самое удивительное из того, что создала природа. Гены - это возможность для различных комбинаций, для появления
Человек - генотип, фокус, в котором сходятся нити времен и еще нереализованных индивидуальностей.
Отнять у человека гены - значит, вырвать его из времени и оставить в пустоте.
Это и было осуществлено в эпоху войны машин.
Война кончилась. Уцелели миллионы людей. Но эти люди носили в себе только самих себя. Они были навсегда отрезаны от прошлого и будущего. Связь времен прервалась. Гены погибли.
Правда, сохранилась память соматических клеток, не пострадавших от радиации. Искусственным путем можно было продолжать человеческий род. Но соматические клетки, в отличие от половых, не были подчинены игре случая. Случай был изгнан из природы человека, а значит, была изгнана возможность реализации бесконечных комбинаций, неповторимость индивидуума. Бесконечность повторения одного итого же, вечность-вот с чем встретилось лицом к лицу человечество после войны машин.
А что дальше?
46
Мое возвращение в свой мир было довольно трафаретным.
Я проснулся и увидел бульвар, полный нянь, мам, бабушек и детей.
– Где я?
– спросил я дородную няню, сидевшую со мной рядом на скамейке.
– На Большом проспекте, гражданин, - ответила няня. Видно, после похмелья. Спите здесь уже который час.
Я посмотрел налево, направо. Да, детство еще существовало. Значит, я на своей Земле.
Вернувшись в свою комнату, я услышал телефонный звонок в коридоре.
Я снял трубку, крикнул:
– Слушаю!
И сразу же услышал знакомый голос.
– С приездом, - сказала Офелия.
– Как себя чувствуешь?
– Разве я отлучался, а не видел все это во сне?
– Спроси у соседей, сколько дней тебя не было, - сказала Офелия и повесила трубку.
Я, разумеется, не стал спрашивать соседей. Мой внутренний опыт говорил мне, что это был не сон, а явь.
Я долго ходил по комнате из угла в угол и думал. О чем? О детстве. И о той планете, где детство уже не существовало. Эта мысль не давала мне покоя. И чтобы освободиться от гнетущего чувства, я решил писать роман. Роман-утопию. Тогда еще не существовало понятия "антиутопия".
И я пошел покупать толстую тетрадь. Но первая же фраза, которую я написал, привела меня в полное уныние.
"В саду пели птицы..."
– Почему они пели?
– спросил голос, сидящий внутри меня.
– Зачем?
Я не сумел ответить на этот вопрос. Действительно, почему они пели? Зачем? И почему с этой глупой фразы я должен начинать свой роман?
Я зачеркнул эту фразу и написал другую.
"Птицы не пели", - написал я.
– Почему они не пели?
– спросил голос, сидящий внутри меня.
Почему?
Вопрос остался без ответа.
Нет,
у меня не ладилось. И я обратился за помощью к Офелии. Вы думаете, она мне диктовала, произнося своим надменно-мелодичным голосом полубогини-полудомашней хозяйки разные красивые и благозвучные слова?Нет, она просто превращала себя в книгу, сливаясь с ее текстом, как синяя лесная река становится частью леса и частью бытия в поэме подлинного поэта, где слова не просто слова, а вещи и явления, облекшие себя в звук, в эхо жизни, в эхо, отражающее тебя и меня, играя с миром и вещами в волшебную игру.
Мне неизвестно, как рассказывали древние скальды свои саги, как говорил Гомер и автор "Слова о полку Игореве". Не само ли время говорило их голосом? Голос Офелии снова стал рыдающим, как в те дни, когда она ходила по дворам и пела древнескандинавскую Эдду, не думая о том, поймут ли обыватели, подошедшие к раскрытым окнам, слова, сложенные скальдом.
Иногда она обрывала свою Эдду, свой рассказ, чтобы поболтать и покурить. И мы начинали с ней разговор о том, что такое поэзия.
Да, что же это такое?
Сотни, тысячи людей, начиная с Аристотеля, пытались ответить на этот вопрос, но поэзия ускользала из силка логики. Тогда историки и исследователи погружали свою мысль в бездонное море истории, в те тысячелетия, когда рука краманьонца писала на стене охрой оленя или бизона. Жизнь сливала себя с линией и цветом, чтобы соединить тебя и меня и этот миг на стене пещеры. И все же это было так же необъяснимо, как необъяснима была Офелия - слово, картина, образ и Колина жена, сидевшая вот тут, напротив меня.
Она сидела, и синяя струйка папиросного дыма вилась возле ее прекрасного и усталого лица. А рядом на столе стояла пепельница с окурками, стакан с чаем и французская булка.
– А не случится ли, - спросил я ее, - с моим романом то же самое, что случилось с твоим портретом?
– А что с ним случилось?
– Интересно! Как будто ты не знаешь?
– Знаю, - сказала она с досадой.
– Но я же не могла сидеть на холсте. Меня ждал муж, Коля. И мне надо было постирать. Погладить. Купить морковь. Смолоть ее на мясорубке. Коля любит морковные котлеты.
– Твой Коля вегетарианец?
– Наоборот. Но у нас нет денег, чтобы жарить кровавые бифштексы. Мой муж не нэпман, а аспирант.
– Твой муж цитолог. А цитологи доведут человечество до беды. Они откроют филогенетическую память в хромосомах соматической клетки и преподнесут человечеству подарок - бессмертие, вечность.
– Но я же бессмертна, - сказала Офелия, - и это мне не мешает любить Колю и помогать тебе писать твой фантастический роман.
– Не слишком он фантастичен, - сказал я.
– Что ты имеешь в виду?
– Много немотивированных страниц, поступков, событий, лиц.
– Например?
– Далеко за примером ходить не надо. Например, ты. Как же объяснить тебя? Ты же необъяснима.
Лицо Офелии стало удивленно-обиженным.
– То есть как необъяснима? Я необъяснима! У тебя хватает неделикатности мне это говорить!
– Ну, хорошо! Я тебя объясню. Переведу тебя с языка мифологии и поэзии на обычный язык. Если говорить высоким стилем, ты волшебница.
– А если не высоким?